— Да он точно поп, — обратился к дружкам однорукий и выразительно покрутил при этом пальцем у своего виска.
— Не поп, а доктор искусствоведения, — глухо произнес молчавший до сих пор Федя.
— Доктор чего? Искусствоведения? Держите меня, братцы, — чуть ли не прокричал в восторге Рябой. Он даже схватился за живот: — Ой, не могу! — Полосатая компания надрывалась от хохота. — Если он доктор искусствоведения, то я — доктор тюрьмознания, — стонал от смеха рябой, растирая слезы на глазах. — Сколько же ты учился, доктор?
— Всю жизнь, — невозмутимо ответил Евгений Петрович.
— Вот-вот, я тоже доктор, почти всю жизнь в тюрьмах, из сорока лет — двадцать три. Ну, а он, — рябой кивнул на однорукого, — так уж точно академик. — Все это говорилось под неутихающий смех и восторженные крики полосатых.
— У однорукого новая кликуха появилась, — кричал рябой. Был он Рука, а теперь Академик. Ура нашему Академику!
— Отставить балдеж, — раздался голос старшего по войсковому конвою. — Подходим к станции. Если кто пикнет — закрою окна.
— Все ништяк[14]! командир. Окна не трожь. Глохнем, землячки. Давай пожуем, что бог послал.
Поезд медленно подходил к станции. Колеса устало перекликались на стыках рельсов. Лязгнули буфера, и поезд сделал глубокий выдох, остановился. В открытые окна доносился обычный вокзальный шум.
— Вни-ма-ни-е! Вни-ма-ни-е! Поезд номер 636 Чернореченск — Павлодарск подан на первую платформу. Пав-таряю… — ожил репродуктор. Федор даже вздрогнул, услышав этот одинаковый на всех вокзалах и давно им забытый женский голос, монотонный, как осенний дождь, и почему-то всегда с легкой гнусавинкой. Он взобрался на третью полку и прильнул к оконной щели. По перрону ходили люди. В других одеждах. С чемоданами. Много свободных людей. И девушки… Они стайками окружали станционные буфеты.
— Ну, что? Что ты там видишь? — крикнул ему снизу рябой.
— Девушки… Много.
— Да ты что? — разволновался рябой. — Неужели живые биксы[15]? Я уже и забыл, как они выглядят.
— Нормально. Есть и красивые.
— Это ты, парень, с голодухи, — рябой подтянулся на руках и лег рядом с Федором. — Землячки, — вдруг заорал он, — пиво продают. Пиво! Из бочки! Хиппаки смокуют пиво! Ах ты, рвань проклятая.
В вагоне сразу стало шумно, раздавались выкрики, сыпались отборные ругательства. Заключенные крыли все подряд, не обращая внимания на команды конвоиров. Но вот прибежал старший и солдаты захлопнули оконные рамы, сдвинули занавески. Но это лишь подогрело страсти. Теперь вагон уже содрогался от топота десятков тяжелых кованых сапог. Из купе в купе передавалась команда: — Раскачивай вагон, братва!
