* * *
За участие в дебоше Федор отсидел шесть месяцев. Не в пример другим он не объявил голодовку, но работать отказался. Часами лежал на нарах и молча смотрел в потолок. И никто из окружающих не знал, что творится в его душе. Он болел, но кризис никак не наступал.
В камере с ним считались. Еще бы: один из приближенных Паука. К тому же знали, что и раньше за нарушения режима Завьялов не раз попадал в штрафной изолятор. Одним словом, настоящий «пацан». В камере он получал дополнительную пайку хлеба и еду со дна бачка, где погуще, что считалось привилегией самых достойных. Паук по своим каналам передавал для него сигареты и чай. А он все лежал, казалось, бездумно смотрел в облюбованное им место на потолке, отдыхал от этой жизни, от всех мыслей. Но все же мысли роились, обгоняли друг друга, не давая ему покоя. Теперь у Федора было достаточно времени, чтобы обдумать все происшедшее с ним не только за минувшую неделю, но и за последние годы. «Что происходит вокруг? Кто я такой?» — думалось ему, и вопросы, которыми он раньше не обременял себя, вдруг встали перед ним в полный рост.
Говоря откровенно, он сам себе не нравился. В его мыслях и снах всплывали картины детства, пусть не совсем счастливого, но все же его детства. И юности его, в которой были свои маленькие радости, и светлые дни — школьный класс, общение с друзьями, спортивные баталии. А теперь он стыдился признаться себе, что все это у него было. И когда верх брало его нынешнее положение, он стыдился своего комсомольского прошлого. Но все же больше всего жгла, доводила до бессильных слез мысль о том, что он, Федор, которого на свободе окружающие считали еще очень молодым, искалечил себе эту молодость, попал в тот жизненный круг, находиться в котором под силу людям более опытным и бывалым. Да и почему он вообще оказался в нем?
По правде говоря, до сих пор он винил в этом не себя, а кого-то другого, стоявшего в стороне и вредившего ему на каждом шагу. Этот «кто-то» был человеком пристрастным, несправедливым и злобным, буквально созданным для того, чтобы ему, Завьялову, жилось худо и трудно. Но шло время. Озлобление, вызванное несправедливым, по его мнению приговором, постепенно ослабевало, и перед ним забрезжил какой-то свет, сознание понемногу очищалось от наносного слоя обид и нареканий на судьбу. А картины, представшие перед ним на тюремных дорогах, все больше убеждали в том, что есть люди, которым на свободе делать нечего: постоянным местом их пребывания должна быть именно тюрьма. И это было бы справедливо по отношению к абсолютному большинству людей по другую сторону железных ворот.
