Он толкнул дверь и вышел, даже не попрощавшись с Мартой, хотя обычно он проделывал этот ритуал подчеркнуто вежливо.
А вечером я встретился с секретарем подпольного горкома партии Звягинцевым. Он внимательно выслушал меня, ни разу не перебив, что я очень ценю в людях, особенно в руководящих работниках. А затем сказал:
— Конечно, Файн — враг умный и опытный. Это уже ясно. Свои секреты он нам на тарелочке добровольно не принесет. И достаточно осторожный, даже страхуется: чего стоят одни его разговоры о недоверии к вам и возможности ошибок в оценке людей. Достойный он противник, Нечаев… Так вот, ваша первая и основная задача сейчас — узнать, не поступает ли к Файну какая-либо информация о деятельности подполья. В канун первых ударов подпольщиков это особенно необходимо. Вы согласны со мной?
Подтвердив свое полное согласие со Звягинцевым, я попросил его никому не рассказывать о нашем сегодняшнем разговоре и о моем назначении. Он тоже считал, что в целях конспирации так будет лучше. (Забегу вперед и скажу, что это решение в дальнейшем обернулось против меня и сыграло трагическую роль в моей жизни.)
На следующий день ровно в восемь я вошел в кабинет Файна. Пришлось-таки выкрикнуть «хайль», приветствуя его. Но сегодня он ответил небрежно и вяло. «Что с ним?» — подумал я. А в это время Файн, склонившись над картой, которая лежала на длинном приставном столе, казалось, дремал. Когда я подошел к столу, он медленно поднял голову и посмотрел на меня. По его опухшим векам, красным глазам и заметно осунувшемуся лицу я понял, что гестаповец всю ночь не спал.
— Что-нибудь случилось, герр штурмбанфюрер? — спросил я скорее из вежливости, чем из любопытства или сочувствия. И мне показалось, что Файн это понял. Он недовольно поморщился и с грубоватой иронией произнес:
— О нет, черт меня подери. Если не считать того, что из лагеря в плавни к партизанам бежало тринадцать красноармейцев во главе с комиссаром, все остальное просто великолепно.
— И вам жаль этот мусор? — спросил я, разглядывая картину «Пир весталок», висевшую не так уж далеко от портрета фюрера. Файн, видимо, был тривиален в своих вкусах, но весьма оригинален в их проявлении.
— Не разыгрывайте из себя простака, Гейнц. Почти полтора десятка красноармейцев с комиссаром. Вооружите их, и они покажут вам, как это говорят русские, «кузькину мать». Не так ли?
— А куда они сбежали?
— К партизанам, черт меня подери, я уже второй раз вам об этом втолковываю. В плавни! Вы представляете, Гейнц, что такое плавни?
