С одной из них, оторвавшись от карточной игры, поднялся здоровенный парень. Он медленно приближался к новеньким, все еще нерешительно стоявшим у дверей. В глаза бросались его иссиня-черные волосы, квадратный подбородок и могучие, слегка расставленные руки.
— Ну, кто из вас петушил[2]? — голос у парня глуховатый, с характерной хрипотцой, выдававшей многолетнего курильщика.
— Ты? — показал он рукой на самого щупленького из новеньких, паренька с круглой лунообразной физиономией, на которой выделялись большие синие глаза.
— Я… — нет! Никогда не петушил! — залепетал паренек. В глазах его появились слезы, голос дрожал.
— Не петушил, так сейчас ты у меня закукарекаешь. А делается это вот так! — Парень скривился в нехорошей улыбке и нарочно медленно начал расстегивать пуговицы.
— Да оставь ты его, Цыган! — крикнул кто-то с нар.
Но верзила уже схватил мальчишку за руку, выдернул его из группы и кинул на ближайшие нары. Паренек закричал. И в этот момент к ним рванулся Федор. Он даже не успел осознать своего порыва: какая-то внутренняя пружина толкнула его к нарам. И он ударил Цыгана ногой в зад.
В камере стало тихо. Цыган сразу же отпустил паренька, поднялся, застегнул пуговицы. Все это он делал, стоя спиной к Федору. Но вот он резко обернулся, и Федор почувствовал, как тело его оторвалось от пола и полетело куда-то. В голове зашумело, из разбитого носа и губ хлынула кровь. Цыган нанес ему еще несколько ударов ногой. Затем он вернулся к лежащему на нарах пареньку, приподнял его, бросил в угол на парашу и пошел прочь к своим друзьям, молча наблюдавшим за тем, что происходило. Подойдя к своим нарам, он обернулся и глуховато сказал:
— Ты, который в углу, стучи в дверь и ломись из камеры. Я с парашечником в одной хате спать не буду. А ты… — Цыган показал рукой на вставшего с пола Федора, — ложись рядом со мной — уважаю смелых людей.
Немало дней и ночей сменили друг друга на пути Завьялова к новому месту жизни. «Воронки», этапные вагоны, камеры пересыльных тюрем… Лишь на исходе третьего месяца Федора привезли в одну из северных колоний. Несколько дней его держали в карантинной секции, откуда затем направили в четырнадцатый барак. Здесь он и встретил Паука.
— Ну, действительно, неисповедимы пути господни, — с искренней радостью воскликнул Паук, широко расставив руки для объятий.
— Чему радуешься? — безразлично ответил Федор на приветствие.
— Да как же не радоваться встрече с хиляком[3]
