Были дни, когда лишь корзина для стирки, оставшаяся в квартире и набитая доверху, не давала мне поставить жирную точку во всём этом безобразии под названием са-лариманская жизнь. Я вспоминала «Одинокого мужчину»>5>, профессора английского в исполнении Колина Фёрта, - он готовился спустить курок с дотошностью японского бюрократа. Я убеждала себя в том, что уходить надо красиво. Мне бы не хотелось, чтобы кто-то рылся в моём грязном белье, в моей мусорной корзине, хмыкал при виде затаившегося под кроватью носка, пожимал плечами, обнаружив в углу клок волос или комок сбившейся пыли. Мне становилось не по себе при мысли, что в комнату войдут девочки из агентства недвижимости и начнут собирать мои жалкие пожитки по коробкам. Могло быть, правда, ещё хуже. Реши они ждать приезда моих родителей, в квартире началась бы битва между армией голодных тараканов и отрядом клещей сапрофитов.
Были, правда, и такие дни, когда я плевать хотела на бельевую корзину, на флешки с фотографиями и дневниковые записи. Я шла на работу, как в тумане, думая о том, как продержаться хотя бы до обеда, после обеда - до вечера, а затем - до утра.
- Просто ляг спать. Просто лежи. Глубокий вдох. Глубокий выдох. Полное йоговское дыхание.
Иногда меня отпускало, и тогда накатывало безумное желание жить, проживать каждый день, как последний. Я шла по улице, я пялилась на зелень, на капли дождя, отскакивающие от луж, словно прыгуны на батуте, - цвета казались мне невероятно яркими после заточения в серой башне, окружённой невзрачными махинами из стекла и бетона. Мне хотелось сидеть на улице часами: на траве, на скамейках в парке, на террасах кафе. Я могла по полдня слоняться по городу без дела, проходить десяток километров без какого-либо определённого пункта назначения в голове. Я наматывала круги по Токио, подставляя лицо ласковому солнцу. Ветер раздувал футболку и развевал волосы.
На выходных я жила, а в будние дни доживала. В понедельник, отскребая себя от кровати, я чувствовала, как меня сдавливают тиски бессилия и апатии. Мне предстояло пять беспросветных дней на работе, где ко мне относились не сильно лучше, чем, в своё время, к чумазым рабочим -надзиратели крупных мануфактур, нещадно лупившие розгами замешкавшихся трудяг, а затем бросавшие им пару заплесневелых сухарей, лишь бы те не протянули ноги до конца смены.
На выходе со станции я брала кофе и заходила в курилку, набитую другими несчастными белорубашечниками. Курение в рабочие часы дозволялось лишь менеджерью. Почему-то считалось, что когда курят пузатые дядьки с золотым значком на лацкане
