Эта песня настоящая машина времени. Она катапультирует меня в те счастливые времена, когда я была уверена, что тухлая офисная жизнь обойдёт меня стороной. Мы слушали электронную музыку, закусывали бурбон солёными огурцами (а почему бы и нет?) и думали, что никогда не вырастем.
С Лерой и Вовой, лучшими друзьями периода позднего отрочества и ранней юности, мы могли гулять до утра, встречать вместе и закаты, и рассветы, валяясь на полу и читая друг другу вслух любимые отрывки из «Бойцовского клуба», «Духлесса» и «99 франков». Мы лапали эти книжки пальцами, только что ловившими в пятилитровых банках солёные огурцы, припасённые бабушкой на холодную голодную зиму. Мы проливали на них мартини и ром. Мы роняли на них пепел ультра-лёгкого «Парламента» - его я выбирала, чтобы не палиться перед родителями - мой отец курил именно их.
Белые воротнички казались нам клоунами, несчастливцами, живущими пустыми жизнями. Мы угорали над офисными сидельцами и не уставали цитировать «Ленинград»:
«Пускай у тебя уже не стоит,
3ато начальник тебя благодарит.
Я не спорю, бабки нужны всем и всегда, Но зачем так въёбывать? Это беда.»>19>
Мы удивлялись, как вообще можно серьёзно относиться к жалкому существу, зацикленному на карьере и готовому стать «роботом ради бумажной мечты». Мы жалели сходящего с ума от бессонницы героя Эдварда Нортона>20>и то ли сознательно, то ли бессознательно гробящих свои жизни протагонистов романов Минаева и Бегбедера - те хотя бы жили весело, пусть порой так весело, что тянуло встретиться с белым другом в приступе булимии впечатлений. Прослушанная миллион раз, песня Шнура записала на жёсткий диск моего подсознания аксиому, что счастье заключается ни в чём ином, как в свободе, и в свои семнадцать я не готова была променять её ни на какие бумажки и Диснейленды.
В столицах Франции и России офисные крысы, дослужившиеся до личного кабинета, могли хотя бы претендовать на золотые карточки и пропуски в клубы - клубы мы любили - где прекрасный Гетта, доступный нам лишь на экране телевизора, ставил «Безумненькую» лично для них, безумненьких трудоголиков-алкоголиков, так и не подсевших на героин, но уже исколовших свои синюшные вены иглами безудержного консьюмеризма. В жизнях парижских и московских менеджеров кружились блёстки, от них за версту разило дешёвым одеколоном гламура. Они оставляли после себя не только пустые бутылки «Дюарса» и «Бельведера», но также нехилые чаевые и шлейф декаданса, удушливый, как опавшая осенняя листва, начинающая местами подгнивать, но всё ещё радующая глаз насыщенным бордовым. В этом торжественном увядании таилось едва заметное очарование. Московские и французские менеджеры - во всяком случае в наших юношеских фантазиях - устраивали перманентную репетицию самоубийства - от английского профессора, сыгранного Колином Фёртом, их потуги отличались лишь тем, что вкус у них был, мягко говоря, не таким безупречным, как у Тома Форда, пусть они и могли позволить себе костюмы «Гуччи», выкроенные по его эскизам.
