Он оборвался. Старушка вдруг, повинуясь порыву, поднялась с кресла.
— Не смеешь ты худо сделать боярышне Грушецкой, — заговорила она задыхающимся голосом, — твоей чести княжеской доверилась она, войдя в дом твой…
— Судьба её нанесла! — прервал тётку Василий.
— Молчи, — собрав весь свой голос, выкрикнула та, — молчи и слушай! Вот тебе мой сказ: ежели ты только посягнёшь на боярышню, то и не подходи ко мне… Прокляну тебя тогда, окаянного, а сама на старости лет возьму Дрота и уйду, куда глаза глядят, из твоего дома… Пусть я замёрзну, пусть меня звери лесные разорвут, это тоже твоё дело будет. Я ни малой минуточки не останусь… Прокляну, анафемой будешь!
— Пусть, пусть! — хватаясь руками за голову, не своим голосом закричал князь Василий. — Не могу я жить, пока дедовская обида не отмщена… Как знаешь делай, государыня-тётушка, убей меня завтра, а эта ночь моя… Завтра я, может быть, сам с собою покончу, ну, а теперь… Прощай, прощай!.. Подойти бы к тебе по-прежнему хотел, да не могу: злой дух во мне, он меня не пускает… Родная, прощай!
Князь горько и бурно зарыдал и выбежал из покоя, оттолкнув подвернувшегося ему под ноги Дрота так, что тот далеко отлетел в угол.
Марья Ильинишна бросилась к окну. Внизу у крыльца она увидела при свете смоляных факелов, как князь Василий, выбежав, словно безумный, из хором, вскочил на коня, дико взвизгнул и, нахлёстывая своего скакуна нагайкой, исчез, словно злой призрак, в чаще леса.
— Бедная, злосчастная! — едва проговорила старушка и, не будучи в силах справиться с волнением при одной только мысли о том, какая участь ожидает несчастную Ганночку Грушецкую, опустилась без чувств на пол у окна.
огда Агадар-Ковранский так бешено умчался из своего лесного домика, там все вдруг повеселели. Люди переменились, разговоры пошли громче, в людской даже кто-то песню затянул… Ещё немного — и там, как говорится, "дым коромыслом пошёл".
Старый холоп Серёга выпил порядочно, но его голова всё ещё была свежа. Крепок был старик на питьё! Старые литовские мёда приучили его голову не поддаваться хмелю, да и душа у него в эти часы была всё ещё настолько неспокойна, что нервное волнение превозмогало опьянение. Серёга, как на каменку, лил внутрь себя всё, что ему предлагали Гассан и Мегмет, но оставался трезвым.
"И с чего это мне всё не по себе? — думалось ему. — Кажись, всё благополучно: ишь какое угощение, словно всамделишные гости, а сердце-то так вот тук, да тук!"
