Потап откинулся на подушку, заботливо взбитую и подправленную дочерью: «Спину, понимаешь, прихватило, ни вздохнуть, ни охнуть. Хозяйка эту неделю у сестры погостить отпросилась. Мы вот с младшенькой дочкой и домовничаем. Главное, работать-то не могу, просто беда, вот и сидим на кашке без маслица».
«Да, — подумалось Одинцу про Рогулю, — наш пострел везде поспел. Барыш, что потерял он в Твери, сторицей вернулся ему в Москве. Иван Данилович, наш трижды любимый князь (всей земли московской надёжа и прочая, прочая…) расплатился за оружие, что было тайком завезено в родственную столицу, к троюродному братцу Александру Тверскому. Князь Иван мастер в чужом огороде свою капусту садить».
Одинец кивком головы поблагодарил девицу за поставленную перед ним кружку с кипятком на сушёной малине.
— Слушай, Потап, ты обратно-то ведь с Рогулинскими охранниками возвращался. Они, случаем, не говорили: эта ссора с татарами на берегу, она что, подстроена была?
— Не-е, случайно все получилось. Хотя чему быть, того не миновать, ты же помнишь, экие тверяки в те дни нагретые ходили.
— Слушай, а Жук и этот… Толстыка… ты их хорошо знал?
— Не-е… Я несколько раз с Егором ходил, но их он впервые взял. Битую Щеку вот жалко…
— Я как раз хотел спросить…
— Так ведь оставили его в деревне, э-э-э… дай Бог памяти… В общем, ехать дальше он уже не мог, благим матом кричал от болей: дорога тряская. Ну и остались они там, и Жук с Толстыкой с ним. Вернее, как утром мы собрались дальше двигать, а их и нету нигде. Кто-то сказал, мол, остаются.
— А Рогуля?
— И он с нами. Этот без остановок на Москву гнал. Что ему Битая Щека? А ты чего ими интересуешься?
— Да так, к слову пришлось. С Битой Щекой мы вроде б даже задружились.
— Да-а… — вздохнул Потап, — такие дела. Ну, давайте, гости дорогие, почивать. Вам тут, на лавках, Любава постелет. А мне помогите на печь перебраться. Ой, ой, полегче, полегче…
Не спалось, шли мысли. С выпитого взвара его два раза гоняло на двор, что тоже развеивало сон. Одинец лежал, копался в себе, сам задавал вопросы, сам отвечал: «Сидишь ты эти дни меж двух лавок. Обида тебя гложет: как так, всю жизнь ради князя старался, кровь мешками проливал, а князь — на тебе: ищи то, не знаю что, а покуда ищешь, семья твоя в заложниках будет! Ясное дело, обидно: нашим же салом, да нам по сусалам. С другой стороны крест целовал на верную службу, когда в дружину поступал. Правда, дело прошлое, и уже не дружинник, но, видать, осталось что-то: совесть и этот, как его… долг! От этого раздрая и погано у тебя на душе. Так или нет?
