Я благодарю тебя, Монпарнасс, с твоей мифологической кличкой и маскарадными притонами, публичный дом, пропускающий ежегодно сорок тысяч импотентов, богадельня для шикарного умалишения, для лишения всего, вшивый рай, где росло и крепло мое человеческое отчаяние.
Но, покинув однажды, вследствие уже известной вам корыстности, моего толстяка, эту изумительную санаторию, я отнюдь не был склонен возвращаться назад. Подобные переделки даром не сходят. Меня узнают, станут расспрашивать: „пишете?“. Что я отвечу?.. Назову ли вместо романов Дельтейля телячью голову или, может быть, вздумаю считать зады натурщиц? Притом господа Пике не водятся в подобных зонах. Нет, мне, новичку взаправды, нечего делать среди картонных бутербродов и анилиновых душ.
Так думал я, совершая переход от Виллет к Монпарнассу, через иные кварталы, полные ритуала и тоски, через различные солнечные системы, где резок свет кинема и несносно вращение полицейских велосипедистов. Тогда я еще различал кварталы и верил в подлинность известных жестов. Я порицал огни „Ротонды“, границы вымысла, рампу моих вчерашних дней. Теперь мне все равно, где жить. Я готов вернуться к палитрам и блохам Монпарнасса, мудро покрикивая, как любимец жены „Жако“: „Спать-пить, пить-спать“. Я понял случайность всех профессий. Теперь… Однако не следует путать глагольные времена, тем паче, что в шведском ресторане на улице Юиганс ждал меня Луиджи, ждал давно, ждал не один.
Боясь быть опознанным барышнями из ресторана „Дюгеклен“, где я с женой имел обыкновение заказывать телячьи котлеты и шпинат, также моим фаворитом и даже другом, котом „Мавро“ из кофейни „Дом“, удивительным котом, выдвинувшимся, если не в люди, то в собаки, с ошейником и с правом на самостоятельные суждения, я сделал большой крюк. Все обошлось благополучно. Только бородатая газетчица, фамильярно улыбаясь — а вот и мы, а вот и неувядающее искусство — протянула мне номер „Journal Litteraire“, как будто я и не знавал вовсе баранов — свеженькие новости: сюрреалисты изругали Клоделя. Нет, сударыня, уж лучше „Petit Parisien“ — там, по крайней мере, курс рогатого скота, крупного и мелкого, самоубийство мастерицы с вздувшимся животом и с вздувшимся, как море в шторм, сердцем, по крайней мере, там некоторая, пусть и мышиная, жизнь.
Как большинство семитов, я живу предпочтительно запахами, поэтому ни кубистические картины на стенах, ни насвистывание „Белотт“ не помешали мне сразу очутиться на севере, крикнуть, правда, деликатно вешалке и солонине „скол“. Смешение медового табаку, селедок, жженого приторного пунша подсказывало пеньку, пароходные канаты, распродажу шхер и восторгов, чистейшую, с благословения пастора, любовь. Но отрады бесхлопотного путешествия длились недолго. Луиджи приветливо закивал огромными губами. Папиросы с золотым мундштуком оказались превзойденными. Небрежно показал он на сидевшую рядом с ним даму. Я сразу отметил серафические кудряшки и чересчур художественный шарф.
