Тогда я отступал, потому что все обходилось. Может, и сейчас обойдется?
Я отыскал в шкафу рубашку, не очень долго бывшую в употреблении, и надевая, прислушивался к ощущениям — игла в затылке сидела крепко. Окунувшись в уличную толчею, я думал о том, что вечером надо будет созвониться со всеми, кто был вчера на сборе, и чей номер телефона есть в моей книжке. И на работе сегодня — никаких консультаций и массажей. Себе дороже.
Зажегся зеленый, и я с толпой горожан, отягощенных сумками и мыслями о том, где достать мыло, бросился на противоположную сторону улицы к метро. Часы на руке тоненько пискнули — девять часов.
И тут меня схватило опять.
* * *
Я лежал под козырьком автобусной остановки, надо мной стояли несколько пенсионеров по старости и один по инвалидности, а также пятьдесят шестого размера милиционер, смотревший на меня без всякого участия. Обруч давил, но по сравнению с тем, что было минуту назад, это была ерунда. Я сосредоточился и раздвинул обруч настолько, что между ним и черепом удалось просунуть палец. Старички заохали, а милиционер сказал:
— Ну что, мужчина? Вызывать или сами?
— Сам, — сказал я. — Извините, со мной бывает. Голова.
— После Афгана? — с пониманием спросил старичок с огромными ушами на лысом черепе, похожий на помесь летучей мыши с Фантомасом.
— Расходитесь, — велел милиционер и первым покинул место происшествия.
Похоже, что Патриот «работал» меня с интервалами в один час, он уже «пристрелялся» крепко и безнаказанно, и ровно в десять может запросто убить меня, если воздействие окажется сильнее второго во столько же раз, во сколько второе было сильнее первого.
Я не понимал людей, способных унизить, оскорбить, даже ударить и убить человека только потому, что нос у него не той длины, а речь не услаждает слух. Что ж, сейчас представилась возможность восполнить этот пробел в моем образовании. Не возможность даже, а необходимость.
У меня оставалось пятьдесят две минуты.
Патриот вынуждал меня выйти в Мир.
Я знал, как это сделать. Впервые почувствовал в себе силу много лет назад. А точное знание пришло в марте восемьдесят четвертого. Я запомнил день, потому что моя неожиданная эйфория казалась всем неуместной — хоронили Андропова, весь отдел собрался у телевизора, ждали момента, когда начнут опускать гроб и гадали: уронят, как Леонида Ильича, или нет. А я метался по комнате, повторяя и запоминая вербальное решение, позволяющее мне стать самим собой. Всего лишь — собой. Но — до конца. Собой — настоящим. Я знал — как, и знал, что вряд ли решусь произнести тест от начала до конца, как не решаются истинно верующие произносить всуе имя Господа…
