Всякий раз, записав новую подборку историй, я посылал ей копию пленки. Она усаживалась перед магнитофоном, подносила колонку как можно ближе к своему слуховому аппарату и пыталась разобрать. Я давал ей расшифровки этих записей, но она хотела именно слушать истории, и, когда ей удавалось понять несколько слов после многих упорных попыток, она сияла от гордости. Отправка для нее новых записей была исполнением моей части договора, который мы с ней высоко чтили, пусть он и оставался негласным, – то был договор о хороших новостях. Я всегда слал ей только то, что могло бы служить поводом для радости или гордости, – статьи обо мне, фотографии Тали и детей. Она же присылала мне написанные ею и опубликованные статьи вместе с вырезками из газет и журналов, содержавшими «шмальцевые истории», которые, по ее мнению, вызвали бы у меня улыбку.
Думаю, что как раз поэтому я и не сказал ей про рак. У меня не было цели делать из этого тайну, но сообщать плохие новости трудно, и я не хотел ее волновать. Сначала решил подождать до операции, а потом уж рассказать ей всю историю лично, при ближайшей оказии, когда приеду выступать в Лос-Анджелесе. Но, вернувшись из больницы, я избегал ее звонков, ожидая восстановления голоса. Я много кому не перезванивал. Братья пытались разузнать, почему я ни в какую не выхожу на связь, а когда отчаялись дозвониться, стали писать мне письма. Писали друзья и поклонники, спрашивали, что со мной стряслось. Но звонки матери особенно не давали мне покоя.
На следующий день после встречи с королем всех знатоков я сидел в кухне и намазывал сыр на бейгл для Илайджи, и тут зазвонил телефон. Сын снял трубку и передал ее мне, а сам уселся и принялся за бейгл. Я некоторое время взирал на телефонную трубку, а затем прошептал напряженное «алло».
– Илайджа? – предположила она. – Это бабушка Глэдис! – голос гремел.
– Нет, мам… это я.
– Ты, наверное, очень взволнован – еще бы, идешь в садик!
– Мама, это не… Илайджа… Это я!
– Очень хорошо. Из тебя точно получится чудесный ученик. Папа дома?
В трубке прозвучал треск, потом длинная пауза, пока она настраивала слуховой аппарат.
– Алло? – проговорила она. – Минутку…
Какой бы странной она ни казалась, подобная беседа не была для нас чем-то особенным, даже когда я еще мог разговаривать. Мама страшно огорчалась, что не может слышать меня, а я артикулировал до боли в лице. За последние годы нам все никак не удавалось толком поговорить по телефону, да и личные беседы были ненамного лучше.
