Пускает слюну.
Вова утирает.
А равняться на Европу, как мне кажется, — это значит безнадежно отставать от нее… Конечно, мы не ищем для себя односторонних преимуществ, но и никогда не допустим, чтобы…
Прохоров(врывается в палату с озаренным лицом). Обход! Обход!
Но странно: вместо привычного: «Всем встать!» — староста отдает приказ ни на что не похожий.
Немедленно лечь на пол! Всем! Мордами вниз! Кто шевельнет глазами туда-сюда — стреляю из всех Лепажевых стволов! Стас, прекрати свои «рот-фронты»!
Подходит к Стасику, но рука его не выходит из состояния «рот-фронт».
Ну, ладно, отвернись только к стенке, но пасаран, пассионарий! Венсеремус!
Гуревич входит с помойным ведром, поверх ведра накинута холщовая мокрая тряпка. Швабру оставляет у входа. Подойдя к своей тумбочке, второпях снимает тряпку, из ведра достает почти ведерной емкости бутыль и устанавливает ее, прикрыв тряпьем. Глубочайший выдох.
Гуревич. Ну вот. Теперь как будто бы виктория.
Алеха(с порога). Всем подняться-отряхнуться! Обход закончен!
Прохоров. Всем лечь по своим постелям. Замечайте, психи: обходы становятся все короче. Значит, скоро они совсем прекратятся. Вставайте, вставайте — и по постелям… Так, так… А что вы тут делали? — пока високосные люди нашей планеты достигли невозможного, — чем в это время занимались вы, летаргический народ?
Вова. Нам Стасик говорил о своих цветочках… Он их сам выращивает…
Прохоров. Эка важность! Цветочки — они внутри нас. Ты согласишься со мной, Гуревич, — ну, чего стоят цветочки, которые снаружи?
Гуревич. Мне скорее надо пропустить, Прохоров, а уж потом… И без того внутри нас много цветочков: циститы в почках, циррозы в печени, от края до края инфлюэнцы и ревматизмы, миокарды в сердце, абстиненции с головы до ног… В глазах — протуберанцы…
Прохоров. Налей шестьдесят пять граммов, Гуревич, и скорее опрокинь. Потом поговорим о цветочках. Ал-леха!
Алеха. Я здесь…
Прохоров. Немедленно: стакан холодной воды. У Хохули в чемодане — лимоны, вытаскивай их все…
Алеха. Все?!
Прохоров. Все, мать твою…
Гуревич, в сущности, начиная Вальпургиеву ночь, наливает рюмаху. Внюхивается, до отказа морщится, проглатывает.
Прохоров. (в ожидании своей дозы). Я думал о тебе хуже, Гуревич. И обо всех вас думал хуже: вы терзали нас в газовых камерах, вы гноили нас в эшафотах. Оказывается, ничего подобного. Я думал вот так: с вами надо блюсти дистанцию! Дистанцию погромного размера… Но ты же ведь Алкивиад! — тьфу, Алкивиад уже был, — ты граф Калиостро! Ты — Канова, которого изваял Казанова, или наоборот, наплевать! Ты — Лев! Правда, Исаакович, но все-таки Лев! Гней Помпей и маршал Маннергейм! Выше этих похвал я пока что не нахожу… а вот если бы мне шестьдесят пять…
