Жанна шла на расстоянии трех шагов позади графа, мы — на расстоянии трех шагов позади нее. Наше торжественное шествие остановилось, когда мы подошли к трону шагов на восемь или десять. Граф отвесил глубокий поклон, возвестил имя Жанны, поклонился снова и занял свое место в кучке сановников неподалеку от трона. Я во все глаза смотрел на венценосца, и сердце мое почти замерло от благоговейного страха.
Взоры всех остальных были устремлены на Жанну: в их глазах можно было прочесть удивление, восторг; «как она мила… как прелестна… как божественна!» — казалось, говорили они. Все уста полуоткрылись и онемели — верный знак, что эти люди, которые никогда не забываются, забылись теперь и ничего не сознают, кроме того, чем поглощено их внимание. Они были похожи на людей, очарованных видением.
Но вот они начали приходить в себя, просыпаться от чар, как люди, которые мало-помалу сбрасывают с себя оцепенение дремоты или опьянения. Теперь они воззрились на Жанну с новым любопытством, причина которого была иная: им хотелось знать, как она сейчас поступит, потому что любознательность их подстрекалась тайной причиной. И они ждали. А вот что они увидели.
Жанна не поклонилась, даже не склонила головы, но молча стояла, обратив взор к королевскому трону. Пока — все ограничивалось этим.
Взглянув на де Меца, я был поражен бледностью его лица. Я спросил шепотом:
— В чем дело? Скажите, в чем дело?
Он прошептал мне в ответ, но так тихо, что я едва уловил его слова:
— Они воспользовались неосторожным высказыванием ее письма и решили ее обмануть! Она ошибется, и ее поднимут на смех. Сидящий там — не король.
Тут я посмотрел на Жанну. Она все еще пристально смотрела по направлению к трону, и мне, как это ни странно, показалось, что даже ее плечи и затылок выражали полное замешательство. Вот она медленно повернула голову и начала обводить взглядом ряды стоявших придворных; глаза ее остановились на одном очень скромно одетом молодом человеке, и — ее лицо засветилось радостью; она подбежала, и бросилась к его ногам, и обняла его колени, и воскликнула тем нежно музыкальным голосом, который был ее природным даром и в котором теперь звучало глубокое и сердечное чувство:
— Господь милосердный да продлит вашу жизнь на многие годы, дорогой и благородный дофин!
Не умея скрыть свой восторг и изумление, де Мец воскликнул:
— Клянусь тенью Господа, это поразительно! — и радостным рукопожатием он едва не раздавил мои пальцы и добавил, гордо встряхнув своей гривой: — Посмотрим, что теперь скажут эти недоверчивые куклы!
