— И правда, — взволнованно вспоминаю я. — Никогда в моей конюшне не стояло лучшей лошади, чем эта. Береникой я ее и назвал. Послушная, как монахиня, мирная на рысях, а чуть пусти ее галопом — поворотливая и нетерпеливая, как сам сатана, прости меня Господи! Шкура у нее лоснилась, точно пересыпанная алмазной пылью… Ах, что это была за кобыла, купец!
— И что это было за время! Дивное, яркое, свежее, как альпийский луг — дышать не надышаться… Продолжим ли нашу торговлю, ваша милость?
— Продолжим!
Снова я расплачиваюсь из своего бездонного кошелька, заранее ни о чем не догадываясь.
— Ну, что ты всучил мне на этот раз?
— Бесподобное приобретение, сударь — карточный проигрыш в пять тысяч цехинов.
— Что?!
— Но ведь и это не какой-нибудь проигрыш, а тот, роковой, что бросил вас в Венеции в пропасть отчаяния, доселе вам неизвестного. Тот, ради выплаты которого вы не пожалели свою патронессу и возлюбленную, став сначала шпионом в ее доме, а затем выкрав для иезуитов из ее тайника переписку римских янсенистов[27] с янсенистами Сорбонны. Теми немногими, которые еще стояли на своем после буллы Unigenitus, и либертенами из «Кружка Тампля»[28], вроде Эно[29], Монтескьё[30] или аббата де Шольё[31].
— Как ты… Ты и это знаешь?!
— Я, сударь, знаю об этом случае столько же, сколько и вы, но вижу тысячи нитей, целую паутину, связывающую его со всем, что было и будет. Примера ради, вряд ли вам знакомо имя Вольтера — ведь вы ровесники, и весь гранит его славы еще впереди. Однако и на этом граните на все столетия останется царапина от отмычки, которой вы взломали бюро маркизы ди Чева[32].
— Меня взяли за горло!
— Полно оправдываться, сударь — я не ваш духовник. Да и вы лукавите. Пять тысяч цехинов, разумеется, большие деньги, и такой долг был вам, пожалуй, не по карману. Но уж в одном-то доме вы могли бы попросить помощи, не разоблачая себя — у самой маркизы. Если бы она вам к тому времени не наскучила и если бы не знала наверное, что младшая сеньорита Боргезе[33] уже целиком владеет вашими мыслями. Так что недолго вы и колебались…
Я молчу, не зная, что сказать ему. Наконец я провожу по лицу рукой, как будто надеясь защитить себя от чего-то.
— Значит, здесь, на твоем бесовском прилавке — и все счастье, и вся горечь моей жизни. Ты торгуешь и блеском моим, и позором. И разочарованием, и надеждой.
— Одно не живет без другого, и да — вы верно угадали — вся ваша жизнь здесь, без остатка.
— Так я должен выкупить ее у тебя? Сам назначая цену?
