— Не нужно. Самому мне ничего не нужно. Другому нужно. — Ефимий Лукич заговорил громче:- Милосердие нужно' Прощение! Ошибка — не преступление. Вы же меня виновником смерти сделаете. Простить нужно! Я простил ему. И вы простите.
Руслан Сергеевич понимает боль старика, очень даже понимает, но слов, похожих на правду, не находит, а саму правду сказать не может. И он говорит:
— Легок ты прощать. Перед нами-то его вина потяжелей будет. Дело еще не закончено.
— И хорошо, что не закончено. И не надо. Пусть так и останется. Закончится — поздно будет. Защити парня… Танкиста… Любомира Зуха. Ефимий Лукич замолчал на мгновение.
Увидели бы его сейчас люди, что рядом с ним, бок о бок прожили… Не узнали бы Буренкина, а узнали — изумились бы. Весь свой век людей сторонился, жил по правилу:
«Моя хата с краю, своего не дам и твоего не возьму», — что с ним случилось? Может, через сердечную боль и муки совести он к чему-то изначальному своему вернулся?
— Из-за лачужки развалившейся… и подохшей козы — нельзя человека губить. Он молодой, ему жить да жить еще! А жив-здоров будет — он каменные дворцы построит, тысячные стада разведет! — Старик как стоял меж двух внучат, так и тюкнулся на колени. — Ради вот этих безвинных душ! Не клади нас в огонь!
То ли испугавшись, что «в огонь положат», то ли от жалости к дедушке, Маринка заплакала. Не с визгом, не навзрыд, а плачем тихим и глубоким. Васютка дернул деда за руку. Тот встал на ноги.
Что скажет, что может обещать капитан Казарин?
— Ты же сам только утром говорил: «Даже галочье гнездо разорит наказывать нужно», — помолчав, напомнил Руслан Сергеевич, как бы оправдываясь.
— Утром! Эх, командир! Мало прошло, да много минуло. Утром-то другой человек говорил. Да и ты теперь другой! Еще не поздно, постарайся.
— Судьбу Любомира Зуха теперь не я решаю, а там… — капитан показал большим пальцем в потолок. Где там? То ли военные власти, то ли небо само.
— Он мне ущерб нанес, я простил его, кто еще может его винить? — упрямо сказал Буренкин.
Капитан открыл планшетку, нашел имя-отчество старика и спокойным, немного даже укоряющим голосом сказал то страшное, о чем старик догадывался и сам:
— Ефимий Лукич, сержант Зух не за твою козу привлечен к ответственности, а за то, что ночью на боевой технике покинул боевой порядок, что равносильно дезертирству.
— Он же обратно вернулся!
— Равносильно дезертирству.
— Сколько лет?
— Кому, ему?
— Да, сержанту… Любомиру?
— Двадцать.
