Девушка беззвучно всхлипнула. Опять обняла его голову и прижала к груди.
— Зачем приехал? Зачем?.. — горестно сказала она. — Чтобы снова бросить меня? Тоску мою разбередить? Снова сиротой оставить? Зачем приехал?
— Затем, что сил не было терпеть… Затем, что люблю…
— Спасибо… Спасибо, любимый! Сердце от счастья разорваться готово. Обними меня, крепче, еще крепче.
Парень еще крепче обнял ее.
— Вот так!.. Pues asi![6]
И она сразу обмякла, будто истомилась вся.
— Сил не было терпеть, Мария Тереза, — повторил Любомир. Сотни слов, что теснились в душе, враз куда-то исчезли.
— А нет сил, так зачем терпеть, — согласилась девушка.
— Я-то, дурень, тоской исхожу. А тут, оказывается, моргнуть не успеешь — и уже здесь!
— А не заругают?
— За что же ругать? Я ко времени вернусь.
Когда вошли в дом, Мария Тереза сначала надела платье, потом зажгла лампу-пятилинейку.
— Проголодался, наверное, — просто, привычно сказала она.
— Нет, я сегодня на кухне работал, — усмехнулся парень. — На сытый желудок и пришла такая хорошая мысль.
— Какая мысль?
— К тебе приехать.
— А все же ты гость. Будешь есть, по обычаю положено. Она залила воду в самовар, разожгла его. Медный самовар, чудом переживший все беды-невзгоды месяцев войны и немецкой оккупации, тут же тоненько запел. Самовар этот Кондратию Егоровичу и Анастасии Павловне подарили на свадьбу, так, для потехи. Потому для потехи, что в Подлипках в то время пить чай из самовара обычая не было. Но Анастасия подарок уважила, — хоть и редко, но самовар свой долг исполнял, нес потихоньку службу. На правом его боку есть большая вмятина — ее вполне можно засчитать за полученное в бою ранение. Прошлой зимой, еще Анастасия была жива, немецкие солдаты ходили по домам с обыском, искали партизан, и кривоногий ефрейтор, увидев тихо, благочинно стоявший в углу самовар, рявкнул: «Партизан!» — и с маху поддел его сапогом. Хоть так зло сорвал. Самовар ударился о стену — и ни звука, даже вида не подал, молча стерпел. Стоит теперь, весь свет забыл, песню свою тянет.
А Мария Тереза вся вдруг преобразилась. Движения медленны, взгляд безмятежен, даже пригас будто, голос мягок и тих. Что сталось с ней? Отчего вдруг? Войдя в дом, она уже к Любомиру не льнула, даже не коснулась его ни разу. Если что и скажет, все по пустякам. Ни страсти в ее словах, ни горести. Почуяв это, Любомир насторожился: «Может, обидел ее, душу чем-то задел?» Сидя на скамейке возле печи, он смотрел, как она собирает на стол. Вот она поставила две чашки; прижав к груди, отрезала от каравая два больших ломтя; достала блюдечко сушеной черемухи.
