* * *
Неделю Любомир Зух жил — то в небо взмывал, то падал в бездну, а в последние два дня и вовсе крылья опустились, ходил словно во сне. Покажут видит, скажут — слышит, прикажут — исполнит, а на большее ни сил, ни желания нет. Конечно, это заметила вся батарея. Особенно его вид удручал старшину Хомичука, со дня на день в бой, проверки из штаба дивизии зачастили, а тут такое с парнем творится. Вот и думал старшина, как бы вышибить Любомира из этого состояния. И, кажется, наконец придумал.
— Сержант Зух, встать! — вдруг заорал Хомичук. — Наряд вне очереди. На кухню. Картошку чистить.
— За что? — удивился Любомир. Он лежал под бронетранспортером и делал вид, что починяет что-то. В последнее время он повадился туда — чтобы никого не видеть, ни с кем не говорить.
— За унылый вид. За дурное настроение. За слюнтяйство, — трижды отчеканил старшина.
— Брось, Паша, не до шуток. И так ворон душу клюет, — хмуро ответил Любомир из своего закутка.
Однако старшина не шутил. В нем уже начало подниматься раздражение. На весь лес прогремело:
— Сержант Зух! Встать! Так твою в бога душу мать, собачье отродье!
Любомир, порядком оглушенный, выскочил из-под машины и стал по стойке смирно.
— Смирно! Еще смирней! — грохотал Хомичук.
— Паша, за что?.. да ведь я… — забормотал Любомир.
— Молчать! Марш на кухню!
На маленькой поляне под могучим дубом кипели на железных треногах два огромных котла. В одном варилась на обед жидкая пшенная похлебка, в другом пшенная каша. В вечернюю похлебку и картошки немного покрошат. Нынче особенно привередничать не приходится. Тут уж: все, что в доме — то в котле, что в котле — все на столе.
Любомир к кухне и направился. Только пройдя немного, он пришел в себя. Но, странное дело, на старшину не разозлился, даже не обиделся. Он словно очнулся вдруг. Снова стал самим собой. На кухне, за что ни брался, по приказу ли, без приказа ли, своим почином, все делал с охотой, с азартом даже, картошку чистил с таким усердием, словно святой обряд исполнял, дно котла отскребывал — слышался ему торжественный гул, будто гремел церковный колокол, дрова рубил — плечи играли, по рукам сила бежала. С поваром говорил и все никак не мог наговориться. Был бы случай, и запел, наверное, только случая не было.
В этот час в его душе послышался голос — неведомо куда кличет, неведомо на что зовет. И зов этот становится все громче, все ясней.
С кухни Зух освободился поздно. Вымыл оставшуюся после ужина посуду, прибрался, дров нарубил, воды на утро натаскал. Когда вернулся, было уже за полночь. Товарищи его настелили в шалаше соломы и теперь спали, храпя и посапывая, каждый на свой лад. Им что, им спокойно. Ни огонь не горит в них, ни котлы не кипят. Любомир заходить в шалаш не спешил. Так и застыл, прислушиваясь к тому зову, к тем непонятным звукам. Откуда идут, куда уходят эти звуки? Издалека прямо к сердцу идут или из сердца выходят и уносятся вдаль? Тот зов прозвучал опять, ясней и настойчивей. Тут еще и густой лунный свет, вырвавшись из-под облака, ударил в лицо. Зух даже слегка покачнулся. Что ни ночь, луна эта преследует его, на пядь не отстает… Теперь она уже в теле, круглая, изобильная, пора бы и образумиться. Нет, не луна преследует парня, преследует его любовь, которая народилась вместе с этой луной. Мария Тереза зовет его! Так зовет — сил больше нет терпеть. В такие-то минуты и ломаются крылья терпения у мужчины.
