Что-то вроде приступа как будто долго сдерживаемой и наконец нахлынувшей тоски началось у меня. «Неужели я совсем потерял себя, — подумал я, — и никогда не увижу себя прежним, не смогу больше соединять и связывать в себе кусочки мира так, чтобы возникал особенный, мой собственный мир, с которым я повсюду и по-всякому сумею жить». Я вспомнил свои прежние мысли о счастье: раньше оно представлялось мне каким-то гётевским, ровным и бесконечным, каким-то итогом знания, творчества и свободы. Все это исчезало рядом с Верой.
«В романтизме другое счастье, — подумал я. — Романтизм разрывает форму, и с него начинается распад стиля. Тут юность и бунтарство. А бунтуют — мещане. Великий и совершенный Гёте с пренебрежением относился к романтикам, потому что видел в них мещан. Во всякой юности есть романтизм. И счастье здесь быстрое, преходящее, ни с чем как будто не связанное; не знаешь, как удержать его. В романтизме нет тоски, потому что он не обращается к прошлому; у него и нет прошлого. Вместо тоски в нем томление: предчувствие или ожидание того, что будет».
Я все утро ходил по полям. Когда я вернулся в избу, Вера не встала и не бросилась мне навстречу, как она делала всегда. Все мои мысли куда-то исчезли. Я с тревогой вошел в комнату.
— Ты, кажется, плакала, Верочка? — спросил я.
— Нет, — сказала Вера.
— Что-нибудь случилось плохое? — спросил я.
— Ничего не случилось, — ответила Вера, отворачиваясь, так что я поцеловал ее в затылок вместо щеки. — За тобой заходил Асламазян.
— Зачем?
— Не знаю. Вызывают в эшелон.
— Должно быть, поедем отсюда, — сказал я. — А что же, Асламазян зайдет еще раз или мне самому нужно куда-нибудь идти?
— Зайдет, — сказала Вера и расплакалась.
— Вера, что-то произошло у тебя с Асламазяном, — сказал я.
— Нет, — ответила Вера сквозь слезы.
Я встал и отошел к окну.
— Вера, я тебя очень прошу: перестань плакать и расскажи мне все, что тут было без меня, — сказал я.
— Зачем ты меня оставляешь одну? — сказала Вера.
— Господи, да не из-за этого же ты плачешь! Ты спала; я уходил совсем ненадолго, — сказал я с раздражением.
— Я знаю, почему ты ушел, и знаю, где ты был, — сказала Вера.
— Тут и знать нечего, — сказал я.
— Тебе безразлично, что я одна, — сказала Вера и неожиданно стала смеяться.
— Да ты совсем не одна была; сама же говоришь, что приходил Асламазян, — ответил я.
— А ты не воображай, что Асламазян тебе такой друг. Он хотел меня поцеловать, — сказала Вера.
— Я в этом не сомневался. И кроме того, я вполне уверен, что ты сама его целовала, — сказал я с видом полного равнодушия.
