— По гроб жизни, дед Хаджия.
— А сыновьям моим?
— Чего? — не понял кофейщик.
— Будешь, спрашиваю, сыновьям моим варить кофей? Будешь поджидать их от заутрени, подметать да прыскать водичкой перед их приходом?
— Точно так же, как поджидал тебя, чорбаджия…
— А если им нечем будет платить?
— И если платить будет нечем…
— Врешь, каналья! — крикнул Хаджия и замахнулся, словно хотел ударить. — Вре-ешь!
Гуджо скрылся в кофейне. По тропинкам Власовицы продолжали, ковыляя, спускаться к селу старики. Башибузуки дали им дорогу.
— Вране, — сказали другие старейшины. — Что-то ведь у нас останется. У тебя — виноградники, яхна{17} и бочки с вином…
— А за сезам чем я буду платить? А батракам что дам? Перестанут, говорю я вам, молоть жернова, и мои и ваши… И тогда такие, как этот горбун, глядишь, вытащат по пятьдесят лир, потому что все бедными прикидывались, не выручали село… Вытащат, говорю вам, и купят нас вместе со всем нашим добром, со всеми нашими потрохами… Община у таких в счет долга от силы пять, а то и меньше золотых потребует, а у них по полсотни, а то и по сотне припрятано.
— У Гуджо нет, — сказали старейшины.
— У него, может, и нет, только все же найдутся такие, чье золото не на виду, как наше… потому что они где-то посередке — ни к беднякам не причислишь, ни к богачам…
— Найдутся и такие, слов нет.
— А вы знаете, кто они? Если не знаете, так узнаете, потому как на них будут батрачить ваши дети!
Старейшины примолкли, а Гуджо, поборов страх, — как видно, он все слышал, — снова сказал:
— Не тревожься, дед Хаджия! Ведь вы с пустыми руками начали когда-то — ты и твоя бабка Хаджийка! А сейчас и добра у вас много, и рук в доме с избытком, — еще больше наживете. Да и мы за вас бога будем молить, — всем селом…
— Пш-шел, собака! — шугнул его дед Хаджия, но, увидев, что тот повернулся спиной, удержал его: — Постой… Постой… Я дам пятьсот и обратно не потребую, если ты дашь твоих пятьдесят…
— Дал бы, да нет их у меня, — пятясь, ответил Гуджо.
— Поклянись ребенком, что нету!
Единственный ребенок остался у Гуджо — кофейщиковы дети умирали, едва дожив до десяти. Живому было восемь. Гуджо побледнел.
— Поклянись, — настаивал Хаджия.
— Да ты что — господь или поп, чтоб я тебе клялся? — впервые огрызнулся Гуджо на человека богаче себя, ушел в дом и больше не показывался.
— Видали? — сказал Хаджия. — Кто-то из нас будет прислуживать вот этому… Да и кофейни не откроешь — двух много для села.
— Полно, Вране, — сказали другие. — Нужно ведь что-то решать.
