Долго стоял ага посреди гиацинтовой грядки, долго стоял, повернувшись лицом к воротам, все еще не в силах до конца постигнуть все сказанное. Страшная несправедливость, смертельная обида язвила душу, расползалась по двору, затмевала прошлое и будущее — обида, одетая в грубое домотканое сукно, украшенная золотыми бляхами.
А Хаджия, лежа на мягкой, теплой земле, все так же упрямо смотрел в небо; струйка крови, стекавшая из уголка губ, погустевшая, набухшая, исчезала где-то за смуглым ухом, поросшим старческими космами.
3
Он будто бы шептал что-то, будто бы звал его, и Исмаил-ага обрадовался, что должен сейчас заняться кунаком. Так было легче прогнать и обиду, и мысль о том, что никогда ему не выпадет случай достойно отомстить Мемеду-аге, и предчувствие каких-то новых бед, которые как будто подстерегали его где-то поблизости. Очень хорошо, что он должен был сейчас заняться стариком.
Он присел на корточки, держа тяжелый кошель перед открытыми глазами Хаджи-Вране, и снова принялся отгонять мух. Теперь их был целый рой.
— Павел, сначала я тебя обманул, кызым, — заговорил вдруг возбужденно Хаджи-Вране, следя глазами за рукой, защищавшей его лицо. — А уж после — Учитель… Я… я… должен был сказать тебе, кызым…
Исмаил-ага отпрянул, но старик, продолжая искать глазами его руку, повернул голову и уставился на агу долгим взглядом — неясно было, узнает он его или нет, потом он улыбнулся и снова стал смотреть в небо.
— Ну что, будем считать, Исмаил-ага? — спросил он наконец.
— Давай, дед Хаджия, — ответил Исмаил-ага.
— Надо было мне их оскоромить, Исмаил-ага, — вздохнул старик.
— Что оскоромить?
— Сыновей!
— Зачем?
— Чтоб не парили в облаках, чтоб… — И он, сжав зубы, тихо застонал. — Человек создан… месить грязь на этой земле…
— Болит? — спросил Исмаил-ага.
— Болит… Когда приедет телега, Исмаил-ага?
— Еще немного…
— Зря я оберегал их, так и остались они младенцами… а лучше б жили оскоромленными, в вечном страхе… Страх, Исмаил-ага, он, как грамота, заставляет человека видеть дальше других… Силы дает… Какая б ни была власть… турецкая ль, болгарская… Да что уж теперь… Достань-ка кошель…
— Достал, — ответил Исмаил-ага, удивляясь той легкости, с какой сейчас говорит старик.
— Начинай, Исмаил-ага… Перед аллахом… Подожди: а ты не слыхал, кто убил стариков, тех, что мы послали к Мемеду-аге… на Власовицу. Не слыхал, а?
— Нет, не слыхал… Зачем вы их туда посылали? К этому…
— Да так… начинай, Исмаил-ага!
Исмаил-ага подставил ладонь под кошель, и часть золота безрадостно вылилась в пригоршню. Знакомый трепетный звон на этот раз не проник сквозь кожу, и кровь не погнала его по жилам.
