Сижу на лавке, думаю. Не выходит шапка из головы. Смех и грех. Где-то она сейчас, нескладная моя матушка? И сердиться не знаешь на кого. На ветер? Что с него возьмешь! Спасибо, что он еще с шапкой голову не унес.
Вдруг ввалились в избу пограничники, гремят винтовочками, холода со снежком с собой притащили. Стало в избе сразу шумно, людно, гомотно, как на заправском постоялом дворе.
А завьюженные гости скидывают запорошенные снегом шлемы, расстегивают шинели, стряхнули снег с сапог, но не в сенях, а прямо в избе, и сразу к печке.
Взглянул я на ночных гостей, дрова, что валялись около печки, пересчитал и сообразил — не обогреть моими дровишками продрогших молодцов. Накинул полушубок и вывалился из избы.
На улице у прикуты человек с винтовкой стоит, около крыльца семь пар лыж. Жалко мне стало паренька:
— В избу чего не идете, товарищ? Лыжи караулите? Их тут никто не унесет. Людей посторонних на хуторе нет, а ветер и без лыж хлестко бегает…
Поежился закиданный снегом караульщик, да и говорит:
— Спасибо, отец. Но мне и здесь тепло. А вот ты, смотри, не простудись…
Перекинулся я с добрым часовым (как же не добрый — сам мерзнет, а мне здоровье велит беречь) десяточком тепленьких словец насчет злодейской погоды, от которой человеку житья нет, и в избу греться. Подбросил в печку дровец и к старухе. Сидим с ней на лавке, на молодцов поглядываем.
А они, сердечные, так захолодели, что иные чуть не со слезами сдирали с застуженных ног сапоги. А потом к печке, к огоньку греться. Желающих посовать побелевшие пальцы ног в печку было много, а печка одна. И образовалась около моей дымной времянки очередь. Греются мои полуночники, захолодевшие пальцы ног, как малые дети, тискают, а сами хоть бы словечко.
И я не торопил их. Худо языком чесать, когда мороз по ребрам, как по гуслям перебирает. Отогреются, тогда заговорят.
Так оно и случилось. Старший отряда, высокий, жилистый, с длинными руками дядя, обернулся ко мне:
— Отец, ты бы чего закусить нам приготовил. Молоко-то есть, наверное?
А у меня только корова отелилась, и в молоке недостатка не было. Мы со старухой до молока не охотники, я его не особенно долюбливаю, а хозяйка моя говела, ну его и приходилось квасить на творог и сметану. Узнав, что молоком у нас хоть завались, старшой поворочался на чурбаке, а потом спросил:
— А как у тебя, отец, обстоит дело насчет сала?
— Есть, — отвечаю ему, — и свиное сало.
Оживился он тут, отошел от печки:
— Ну вот, отец, и покорми нас. Да, если можно, поскорее. Мы ведь к тебе не в гости приехали…
