В последний раз, прощаясь с лейтенантом, я сидел в его просторном, уютном домашнем кабинете.
С потолка, оклеенного белой бумагой, с белых стен глядели на меня десятки бойких птичьих глаз. Это была комната охотника, путешественника и зоолога; такой во всяком случае она сразу показалась мне. Охотничья сумка, патронташ, кривые ножи, карабины, пустые патроны и походный телефон на столе — вот, что я увидел в этом кабинете.
Синевато-белые испуганные глаза старого зеленого дятла, казалось, искали дерева, на которое можно было бы забраться, а над ним, распластав свои крылья, гнался за маленькими пеночками, за длиннохвостыми синицами, за лесной мелочью, за щебетуньями-завирушками свирепый коршун.
Чучела собак, одна с развороченной мордой, другая с перебитой ногой, прекрасные немецкие овчарки, словно готовые по первому приказанию сорваться и кинуться на перебежчика, навеки застыли на деревянных подставках. Их заботливо вычесанная шерсть золотилась на солнце. Обитатели этой комнаты оставили где-то в непроницаемой зеленой чаще пограничных лесов свои звериные души, но и сейчас, успокоенные, они как будто хотели напомнить друг другу о покинутой вольной жизни.
Подойдя к лейтенанту проститься, я заметил, что в узком простенке между окнами, вбиравшими буйство весеннего солнца, почти касаясь острого края письменного стола, висит человеческая рука. Да, искусственная человеческая рука.
Обугленная, как показалось мне, от плеча до кисти, она судорожно сжала скрюченные пальцы, так что лопнули швы тонкой кожаной перчатки.
— Так вот, — как бы возобновляя прерванный рассказ, начал Ротко, — из-за этой вот вертихвостки я чуть было с моими покойными родителями не встретился.
И Ротко, улыбаясь, провел рукой по выцветшим перьям самой обыкновенной дикой утки, стоявшей на столе рядом с фотографическими карточками, изображавшими крестьянина и его жену с распрямленными ладонями на коленях.
— Это была забавная история, — задумчиво продолжал лейтенант, не замечая моего волнения.
И он рассказал мне, как в первый год пребывания на заставе он, не зная Сырой гати с ее предательскими болотами, полез за раненой уткой. Три километра, проваливаясь по пояс в воде, шел он за ней в том лихорадочном азарте, который так понятен охотникам. Казалось, вот-вот он достанет ее, трепыхающуюся в осоке, но вдруг птица, истекая кровью, встрепенулась последним усилием и перелетела через кочку. Еще шаг — и Ротко уже сам погружался по плечи в трясину.
