— На, та petite; que vous êtes belle![191] Настоящий Кеней, Аврелия, маленький балагур!..
— Пускай он тебя откроет... Попробуй! Твоему жениху еще останется...
— Venez, mon enfant![192] — воскликнула Люцилия, подняла юбки и исподнее и легла, раздвинув ноги, на кушетку Я, опьяненный видом прелестей, подобных которым я еще никогда не видел, сорвал с себя платье и бросился на нее будто Геркулес...
... Неудержимо проник я внутрь, боль причинял я семнадцатилетней Воланж[193]; кровь, алая кровь текла на алтарь любви; но... удовлетворения я ей не смог доставить...
Вскоре я утомился и в измождении упал рядом с могучей воительницей на кушетку...
Аврелия сняла юбки, подоткнула за корсет исподнее; и не успел я упасть в забытьи, как она бросилась к Люцилии, и обе принялись так яростно пальцами играть друг с другом, что их бедра колебались, словно пальмы в Мемфисе, словно волны океана, когда Борей[194] бросает их друг на друга...
— Боль усиливает наслаждение, — начала Аврелия, не отрываясь от работы, — а чувство неудовольствия преумножает вялость и досаду, вредит сладострастному уничтожению...
— Пускай во всем чувственном, что ты делаешь, — (здесь Люцилия так высоко подняла левое бедро, что взору открылся пылающий вход страстей; с грациозным благородством раздвинула и снова стиснула в пифийском исступлении бедра; так вдохновенно закатывала она блестевшие глаза, так прекрасно вздымалась ее белоснежная грудь; и громкие вздохи так сладострастно вырывались из ее прелестных уст — что у меня аж потемнело в глазах и я... лишь слышал, что говорила Аврелия ), — дорогая Воланж, или что захочешь предпринять, во всем, что выпадет на твою долю, тебя сопровождает моральное достоинство, моральная грация... В удовлетворении чувственных порывов человек часто оказывается наравне с животными; его гордое самомнение нередко находит смешным и вредным то, что дала ему жизнь, и отодвигает от себя, таким образом, некоторые заботы и жестокие удары. Добродетели не нужен стыд, и застенчивость есть не что иное, как последний покров красоты.
Тут они одновременно кончили, Аврелия тихо вздохнула и продолжила:
— Власть красоты труднее преодолеть, чем силу добродетели... И все же обе они — единое целое; их обеих губит ядовитое дыхание зависти; и над обеими вершит суд неумолимая смерть...
Тут они как были, наполовину нагие, сели на кушетку:
— Существует красота женской души, ею следует наслаждаться лишь нравственно и лишь с помощью платонических идей. Есть природная красота тела, которая сама призывает к наслаждению, но одновременно позволяет себе считать преступлением против благосклонной природы, если ее ценят меньше, нежели огонь или мускатный виноград. Конечно, это преступление! И красота души, и красота тела подвержены увяданию и смерти — так отчего же ими не наслаждаться, отчего же к ним не приобщиться?
