— Ah, та Niece! Ма Chere![147] — воскликнула Аврелия, наклонилась и поцеловала губы страсти, к благородному шепоту которых культурный человек относится с таким презрением. — Ah, та Niece! Тебе я могу признаться во всем! Телесным зрением вижу я символ твоей душевной невинности непорочным; и — ты понимаешь меня, ты целиком мною прониклась — от тебя мне нечего скрывать.
Евгения опустила платье, а Аврелия продолжала:
— Да, любовь моя. Сегодня я чуть не стала Арривой. Отец Ансельм был уже в исповедальне; мне ведь совершенно не в чем исповедоваться, верная системе, согласно которой нравы без чувств и мораль без чувственности не приводят к совершенству и не несут высшего смысла: я пожаловалась ему лишь на то, что до сегодняшнего дня немногие искушения преодолевала я с усилием; все давалось мне легко... «Неужели? — ответил отец Ансельм и посмотрел на меня с удивлением. — Юность! Красота! Темперамент! Здесь все сходится в единой точке; в точке наслаждения, и тем не менее...!! Подобная добродетель для меня загадка!.. Не могли бы вы, мадмуазель, повторить это признание вон там, перед алтарем великой грешницы Марии Магдалины, не стыдясь собственного тщеславия и гордости?..» — «Могу!» — был мой ответ... «Тогда пойдемте», — сказал Ансельм; мы вышли из исповедальни и пошли к алтарю Марии Магдалины, который, как ты знаешь, стоит в углу. Не задумываясь о том, нужно ли мне подождать указаний Ансельма, я бросилась на ступени алтаря и произнесла: «Святейшая, самая кроткая из всех грешниц!» — Но не успели еще эти слова слететь с моих уст, как я почувствовала, что меня кто-то схватил, почувствовала, как кто-то задрал мне юбки, исподнее и раздвинул мои чресла. С моих губ не сорвалось ни звука — да и в церкви никого не было, но я вертелась как баядерка; никакой Геркулес не смог бы меня опозорить.
— Это сделал Ансельм — немощный? — спросила Евгения.
— Боже милостивый! Нет, это был великолепный Ромуальд, наш каноник, который так приглянулся тебе на последнем маскараде.
— Тот самый?
— Тот самый! Он был лишь в рясе, без штанов. Своим прекрасным мускулистым животом он прижался к моему голому заду; его яростный член прорывался к моему лону, будто молния сквозь тучи, но... напрасно! Я так крепко зажала его в бедрах, так решительно, что он не смог освободиться от наваждения, доведшего его до безумия.
«Мадмуазель! Мадмуазель!» — ревел осатанелый. — «О Ансельм! дай мне кинжал! пронзи им грудь этого негодяя... Madelaine!.. Madelaine! Sainte Madelaine!
