Мне доводилось слышать о тех, которые даже под пытками молчали. Или их плохо пытали, или они герои. Высокая мотивация, патриотизм и все такое. Только я не герой. Если бы знал заказчика, сдал, не задумываясь, за возможность умереть. Но такую информацию мне никто не докладывал. Так же я не знал, сколько дней провел в пыточной. На мне опробовали разные приемы, не помню, какие — просто через какой-то промежуток времени я перестал объективно воспринимать реальность. Зато хорошо запомнил лицо своего палача и его имя — Андрид Тори. Не знаю, зачем нимирец вдолбил мне это в память, возможно просто как художник расписался на шедевре, дабы никто другой не присвоил себе его работу.
Очень долго существовала только боль и на этом все. Единственное, что я продолжал осознавать: меня казнят. И не важно, где — здесь, на Нимирции, или дома, на Земле. Как же я ждал этого момента! А потом наступило благоговейное забытье. Не знаю, оставили меня в покое или я попросту потерял сознание, это не имело значения.
Когда меня привели в чувство, поведали радостную весть: начальство, в обмен на мою жизнь, выдало нимирцам информацию о заказчиках. Радостной новость была вплоть до того момента, когда мне на прощанье молотом перемололи кости — рук до локтей и ног по колени — в мелкие осколки. Сделали это в назидание остальным, чтоб больше неповадно было.
Что происходило дальше, и как я попал на Землю, не помню. Я вообще за последующий месяц своей жизни отчетливо помнил лишь один момент: меня вносили в квартиру Коновала, а он восклицал:
— Черт, Алекс! Если получится тебя откачать, то я смогу по праву считать себя лучшим врачом во всей вселенной!
Не знаю, насколько ужасно я выглядел в тот момент, но блестящие от слез глаза Анны, бледное с зеленым оттенком лицо Виктора и трясущиеся руки Эрика — он единственный вызвался помогать Коновалу — подсказывали, что очень хреново. Дальше Марк принялся обрабатывать раны, и снова все, что я мог воспринимать в окружающем мире — это боль. Коновал чередовал легкую анестезию и наркоз, но к тому моменту, когда он с ювелирной точностью собирал мои кости, кончилось и то, и другое. Впоследствии, от всего своего жестокого сердца, я приволок для Марка запас пропофола, ксенона, хлороформа и еще какой-то хрени с непроизносимым названием, в таких количествах, что любая клиника обзавидовалась бы. А тогда единственное, что изредка проскальзывало в моих мыслях: «Лучше бы меня казнили или, на худой конец, оставили нимирцам».
