— Всё, Миша! Домой! — схватил я его с кресла и повернул к двери.
— Назад! Руки! — в бешенстве закричал Миша.
И я увидел наставленный мне в лицо маленький, так называемый жилетный браунинг.
— Оставь, Миша! — обсыпаясь холодом от сдерживаемого желания ударить, сказал я.
И тут же меня бросила назад, на баррикаду нашей мебели, всё разрывающая, слепящая и обжигающая вспышка. Миг спустя, я слепо увидел синее, огромное, перекошенное лицо комитетчика Ульянова, застрелившего комитетчика Кодолбенко в виду скал Бехистунга в заснеженный ноябрьский день моего отъезда из Керманшаха.
— Застрелю! Как собаку, застрелю, если еще раз ты прикоснешься ко мне! — прокричал Ульянов.
Дверь нашей гостевой комнаты хлопнула, а следом, через несколько моих судорожных глотков воздуха, хлопнула входная дверь. Со двора Миша еще что-то прокричал. И я увидел Анну Ивановну. И я увидел гербом Российской империи влетающего в комнату Ивана Филипповича.
Накаркал Миша мне Пашу.
Впрочем, это случилось несколькими днями позже.
А в ту ночь мы сидели в каморке у Ивана Филипповича, сидели втроем.
— Говорили люди, что он из этих, — сказал Иван Филиппович. — Из этих, не то бомбистов, не то этих, не знаю, как и сказать, а я не верил!
Из каких — из эсеров, анархистов, декадентов или еще из кого, по словам Ивана Филипповича, выходил Миша, — я не стал гадать. Было совершенно не до этого. Меня донимал вопрос, промахнулся Миша или намеренно выстрелил мимо. Не случись этой революции, не случись мне повидать и на себе испытать всю человеческую гниль и падаль, не случись увидеть, как все превратилось в сволочь, я бы не гадал, я бы не додумался гадать. Я был бы совершенно уверен, что Миша стрелял мимо. Теперь же я слушал взволнованный разговор Ивана Филипповича с Анной Ивановной и гадал. И еще я думал, как же мне завтра придется встретиться с ним, с моим другом Мишей.
А Господь сподобил никак его в этот день не встретить. Я явился к начальнику гарнизона, то есть в военный отдел исполкома Совета. Уже на лестнице меня сжало сильным напряжением. И я, пока поднимался, молил только о том, чтобы не напомнили о себе, как уже стало мучительно привычным, рубцы. Адъютант и бывший поручик Крашенинников, зная нашу с Мишей дружбу, приветственно махнул мне рукой.
— А ваш amis cordiale, друг сердечный, просил за вас по известной вам причине! — с улыбкой сказал он.
— Простите, не понимаю вас! — остановился я.
— Да я отпускаю вас домой или к нему, куда вам будет угодно. Вы сегодня свободны от службы, так сказать, для вас сегодня неприсутственный день! — сказал он и со значением понизил голос: — Сам он решительно в разобранном состоянии. Но за вас похлопотал. Я вам сейчас увольнение подпишу!
