2… Мне сделалось немного неловко… Ну что там могло быть? А Сашка старался, расписывал, естественно, всё на английском…
There are two beds in the bedroom3… А чему же там ещё быть… Бедный Сашка и бедные его родители…
I like our flat4, заканчивалось сочинение. Ну да, а куда бы ты девался. Я закрыл тетрадку и бросил её на стол. Гримаска у меня, должно быть, та ещё при этом была. Как будто нечаянно подсмотрел за кем-нибудь что-то очень интимное, физиологическое. Но не слишком-то впечатляющее, мелкое, серенькое, умеренное до жути. Да если б ещё не этот английский, ну прямо, какой-то экспортный вариант… А сам-то я сколько таких вот дифирамбов повыжимал из себя, правда, на русском:
Новый Год я встретил очень хорошо! Летние каникулы я провёл очень хорошо! Ну и Сашка туда же… Признательность свою выразил… Сидел за table
5 где-нибудь в living room
6 или на kitchen
7 и кропал. В то время как его родичи смотрели телевизор.
Ну а ты-то, ты лично, — в каком ключе раскрыл эту же самую тему? — вдруг стукнуло меня. Тоже поклоны бил, налево и направо умилялся или как? Сочинения-то всем, наверно, задавали одинаковые!
И ничегошеньки почему-то я не мог вспомнить — не память, а прямо какая-то чёрная дыра. Если б жива была моя соответствующая тетрадка, если б на «Имя розы» её не променял…
И я выволок очередной ящик и, как золотоискатель — сито, начал его трясти, искал Карнеги или ещё что… И следом ещё один — последний.
Но безрезультатно. Не подтвердилась моя светлая догадка, смелая моя мысль. А впереди был так называемый шкаф родителей и, кроме того, — кладовка. О, кладовка, кладезь всяческого хламья! (Вот с чего надо было начинать!..) Однако груды моей детской ещё дребедени, полуразрушенные башни книг на полу взывали ко мне — всё-таки надо было сперва прибраться. Наконец-то родичи выдрессировали меня. Это когда-то было — хоть кол теши на голове: «Марк, когда у тебя кончится этот бардак! Когда у тебя будет порядок!» А теперь я сам ставил его превыше всего, я был дисциплинированным.
И я водворил всё назад — кидал, как придётся, в ящики стола все эти недобитые часы и транспортиры; а в шкаф старался возвращать книжки на их прежние места, где привык видеть, — получилось недурно — уютно, симпатично — так же примерно, как до всей этой революции.
Этим-то вечер, собственно, и закончился. Или же я ещё что-нибудь вытворял? Трудно сказать. Вот память, память… Хотя, может, дело-то и не в памяти.
А чем я занимался в остальные дни? Ещё более глухая головоломка. Ведь в понедельник-то у меня ещё была хоть какая-то задача, какая-то цель, что-то там я искал, передвигал, ронял, вытаскивал, строил… А потом… а потом уже просто валилось всё из рук, за что бы ни брался. И вот ведь какое было ощущение — что виновата в этом проклятая Сашкина тетрадь. Не попадись она мне… Между прочим, её-то я почему-то оставил на столе, в ящик не засунул. Ну, на всякий случай, что ли. И листал потом. Да только ничего такого особенного больше не вычитал. В том числе и в
