— Ну, а от меня-то ты что хочешь? — спросил его призрак. — Ты же знаешь, что я с этого места никуда уйти не могу, чтобы не нарушить орбиты.
— Я тебе тело свежее принесу, — ответил на это Степан Игнатьевич. — Да вот хочешь, того самого малыша откопаю и принесу. И на этот раз все по-честному. Понимаешь, нехорошее предчувствие у меня, очень нехорошее. Никогда еще такого раньше не было. Мне почти… — он на миг вдруг запнулся, — даже страшно, что ли. Не могу сказать. Не идет у меня из головы этот малыш, хоть ты тресни.
— Не нужно мне от тебя больше никаких тел, — ответил ему на это призрак, посмотрев за спину своему собеседнику. — Тело твое, которое ты мне вот только что наобещал, самостоятельно сюда пришло. Вон оно там стоит возле камня. Да ты и сам-то глянь.
Степан Игнатьевич, ни живой ни мертвый, медленно повернулся, а потом, подсветив фонариком, просто застыл на месте как вкопанный. Метрах в пятнадцати от него, и ранее совсем незамеченный, облокотившись на огромный мокрый камень, стоял в полный рост тот самый малыш, которого его хлопцы этой ночью сначала убили, а затем закопали. И это было ужасно. Это было невозможно. И это был конец. У Степушки похолодело сердце.
— Меня зовут Коррадо, бывший житель прекрасного города Неаполя, — в изящном жесте склонив голову, представился призрак. — О-о, какой это был чудесный город, как прекрасен был его залив. Вид Везувия на горизонте и умопомрачительные закаты. Я любил этот город и сейчас очень люблю. Ничто не сможет затмить в моей памяти его запахов и видов. Золотистого песка и лазурного моря, каменных мостовых и высоких стен, черепичных крыш и божественных храмов. Все краски мира в тебе, все звуки природы в твоих окрестностях. Все лучшие голоса мира родом из Неаполя. Эти голоса как воздух, как само море с его неизмеримой глубиной и ласковым прибоем. Шум, гам, торговля, люди. Прекрасные дворцы вельмож и лачуги нищих. Страсть, любовь и ненависть. Все было в этом городе. И это было там, в Неаполе. А потом я умер.
Тут призрак ненадолго замолчал и посмотрел на Антона. Потом искоса глянул на неподвижное тело Степушки, вздохнул и продолжил.
— Да, я был христианином, одним из первых. Мы собирались глубоко в катакомбах под городом и проводили там свои обряды. Нам не разрешалось молиться нашему богу наверху. Рим был безжалостен. Но мы не роптали. Мы и так были очень счастливы в тишине и уединении подземных храмов. И вот эта темная, глубокая пещера, — призрак огляделся по сторонам, — тоже своего рода храм. Но храм нечестивый, противный богу и вере. Но я вынужден был здесь находиться, потому что я трус. И всегда им был. Как жалкая мышь я помогал этому гаду, — тут призрак слегка пнул ногой тело Степушки, — продлевать его никчемную жизнь. А он пользовался. Пользовался тем, что я не мог переносить одиночества. А что такое настоящее одиночество понимаешь лишь через тысячу лет. Не мог я и уйти отсюда, если только не назад в чистилище. И все это время я находился на стационарной орбите над ним. И оно всегда там, подо мной, ждет и призывает меня.
