— Ты не знаешь совсем человека и едешь, — выговаривал он ей после того, как Надька съездила с Макаевым в Усть-Белецк.
— Да что ты, Гарик, он прекрасный человек, — легкомысленно помахивая новой сумочкой, не замечала Гарькиной злости Надька.
В сентябре Гарьку послали на картошку. Он тщетно ждал от Надьки писем. Она всегда писала неохотно, считая переписку ненужным сентиментальным занятием, а тут вовсе ни одной весточки. Страдая от тревожного предчувствия, от ревности, что ли, или еще черт знает отчего, Гарька отбил из тихого деревенского почтового отделения одну за другой две негодующие срочные телеграммы. В ответ пришла телеграмма от Надькиной матери, Елены Николаевны. «Надя уехала друзьями юг. Все хорошо Новикова».
Какой юг? Она ни на какой юг не собиралась ехать. Но все-таки это была какая-то ясность. Мало ли, предложили горящую путевку, и пришлось срочно выезжать. Значит, писем не будет.
Вернувшись домой, Гарька нашел Елену Николаевну. Та проговорилась, что Надьку пригласил поехать на юг на собственной автомашине не кто иной, как Виктор Павлович Макаев. Их несколько, автомобилистов с семьями, а Макаев один. Пассажир обязательно нужен.
Елена Николаевна еще плела что-то, успокаивая Гарьку. Они-де только проедут Кавказским побережьем Черного моря, как будто это была двухчасовая поездка за город. Гарька не находил себе места. Он был убежден, что Макаев обманет Надежду. Уже обманул. Разве это не обман: тридцатитрехлетний старик облапошил двадцатилетнюю девчонку. А у той, конечно, закружилась голова. Кавалер предлагает съездить на юг на своей машине.
Наконец он узнал, что Надька вернулась в Бугрянск, и бросился в старую двухэтажку. Он должен был тотчас убедиться в том, что Надька по-прежнему любит его. Иначе могло с ним произойти что-то страшное: могло лопнуть от противоречивых чувств сердце, могла расколоться от сутолоки мыслей голова. Запыхавшийся, чувствуя, как неистово колотится сердце, он влетел по лестнице на второй этаж старого дома. Надька открыла дверь сонная и сердитая. Взглянула исподлобья, лениво застегнула верхнюю пуговицу халата и спросила:
— Ты что — спятил? Бухаешь в дверь как полоумный.
А он улыбался, лез целоваться. Он же так стосковался.
— Если еще так будешь стучать, я тебя не пущу, — предупредила она, садясь на мятую кровать. — Ты шизик, что ли?
Гарька смотрел в такое бесконечно близкое, такое красивое лицо, перебирал Надькины пальцы и вдруг ужаснулся: неужели эти руки целовал Макаев? Руки у нее были красивые, с плавными, мягкими линиями изгиба. Неужели они обнимали Макаева? Нет, не может быть. Гарька встряхивал головой, стараясь избавиться от этих мыслей: нет, нет, нет!
