За спиной у меня раздался выстрел. Ребята бросились поднимать Зонина, оседающего по стенке окопа. Он простонал. Оказалось, что фашист вытянул ноги и притворно затих лишь для того, чтобы пальцы Семена не душили его за глотку. Потом, когда Зонин бросил свою связку гранат, отдышавшийся фашист, незаметно достав пистолет, выстрелил снизу.
Зонин был ранен в грудь…
— Сема! Сема! — кинулся я к нему.
Петя в упор выстрелил в голову немца, на котором недавно лежал Зонин.
Линия обороны выпрямлена. Мы оставляем убитых немцев в окопах и отходим, вынося своих раненых. Снежная сетка и утренний синий мрак нас укрывают. Я помогаю нести Семена. Вот мы спустились к берегу. Тут нас не видно. Движемся к своему блиндажу. Почти у каждого есть трофей — автоматы немцев.
— Семен, вот тебе автомат, — подходит к нему Толстов. Он словно не верит, что Зонин серьезно ранен.
— А ну его! Сучий род! Что мне в нем? Куда его… в рукопашном легок… — Семен сам тоже не верит, что выбыл из строя. — Пить! — просит он.
Ему протянули сразу несколько фляжек. Он взял одну, сам донес до рта, уронил ее и захрипел, закатив глаза.
— Сема! Сема! Ребята, в машину его, скорей на ту сторону! — крикнул я.
К нам подошел Ревякин, взглянул на Семена и снял серую ушанку.
— Семен! — оторопело выкрикнул Володя, еще не веря этому красноречивому жесту.
Бойцы окружили Зонина. Он лежал неподвижный, огромный. Мы уже научились узнавать облик смерти.
Кроме Зонина у нас было трое убитых, раненых пятеро.
Целый день немцы нащупывали у нас слабое место для прорыва. Где чувствовали сильный отпор, там они не решались нажать и начинали искать новое место. Их истребители низко носились над нашими позициями, осыпая пулеметным дождем. Но переправу они не бомбили. Они видели, что здесь нас остается совсем немного. Они были уверены, что мост им понадобится для себя, а с нами они надеялись легко справиться не сегодня, так завтра.
К вечеру немцы постепенно утихли. Мы подошли к готовой могиле, где лежали на берегу убитые и еще не похороненные наши товарищи. Собрался весь взвод.
Подошли лейтенант Мирошник и наш политрук.
На минуту мы все обнажили головы. Я не мог оторвать глаз от лица Семена, но слезы мешали его видеть.
Потом лейтенант негромко скомандовал нам построение. Мы стали по команде «смирно».
Политрук Ревякин вышел к изголовью убитых. Вместо надгробной речи он просто сказал:
— Они пали, защищая Москву…
И под троекратный салют мы опустили их в землю.
