, осуществленной Россией. Ориенталистский и неоимперский дискурсы, продуцируемые частью интеллектуальной элиты России, в свою очередь служат идеальной подпиткой для этноцентристских версий прошлого и постколониальных дискурсов в странах, расположившихся по окраинам ранее общего советского пространства.
Если говорить о внутриполитических аспектах использования истории в России[174], можно выделить две взаимосвязанные тенденции. С одной стороны, в некоторых субъектах Федерации как в историографии, так и в коллективной/исторической памяти происходило возвращение к классическому этнонациональному нарративу (например, Татарстан, Башкортостан, республики Северного Кавказа), основанному на идее отдельности, самобытности национальной истории, отрицании имперского и советского прошлого как препятствия для нормального развития собственной нации.
Разумеется, он лег в основу эксклюзивной модели коллективной/исторической памяти. В некоторых случаях (Чечня, Ингушетия) советский период (то есть «общее прошлое») трактовался как национальная травма в связи с депортациями сталинских времен. К концу 1990-х в большинстве национальных республик Российской Федерации были созданы (или воссозданы) классические этнонациональные схемы. Более того, стремление к регионализации истории и коллективной/исторической памяти продемонстрировали и ненациональные субъекты Федерации[175], создававшие свои «удельные» нарративы.
С другой — федеральным центром культивируется интеграционный или инклюзивный нарратив, основанный на идее наднационального/многонационального государства. В нем можно усмотреть наследие как имперской, так и советской исторической традиции. Основой, скелетом, рамкой «общей» истории представляется государственность. Форма государственности (империя или федерация республик и территориально-административных единиц с разным уровнем автономии) в этом случае непринципиальна — главным отправным пунктом является наличие континуитета государственной истории и подчинение идее государственности всех других составляющих исторического опыта. Это обеспечивает исторический континуитет и, кроме того, легитимирует претензии на историческое наследие соседей. Как и в советское время, такая модель усложняет функционирование собственно русского этнонационального нарратива истории и памяти, растворяющегося в имперском и советско-ностальгическом, пусть даже и в виде «ведущей роли русского народа», присутствующей скорее как культурный фон, подтекст, который в данном случае важнее текста.
