При этих словах Танечка всхлипнула и молча заплакала. О том, что она именно плакала, можно было догадаться только по молчанию и частому подергиванию ее маленьких плечиков да такой же небольшой грудки.
Со стороны она казалась такой осиротевшей, беззащитной, потерявшей что-то очень важное, может, даже самое главное в своей жизни… Успокоившись и овладев собой, она продолжила:
— Вот только последнее время он стал каким-то не таким, не совсем тем, к которому я привыкла за два года. С самого утра мог быть раздражительным, резким… даже грубым! Раньше за ним такого не водилось. Я пыталась, как могла, успокоить его, порадовать успехами в нашей общей работе, но казалось, его ничто не радовало и не интересовало.
Скорее, наоборот — когда речь заходила о последних исследованиях, он становился особенно замкнутым, лицо его напрягалось, желваки двигались жестко, единственно скрежета зубов слышно не было. Он старался где-нибудь уединиться.
Потом появлялся более менее успокоенным, от него сильно пахло куревом, сквозь запах табака пробивался запах спиртного, какого именно, я не знаю, мало что в этом понимаю… Припоминаю только, что он старался скрыть, что позволяет себе на работе, за ним такого никогда не замечала. На мои осторожные вопросы насчет того, что с ним происходит, он отмалчивался или переводил тему разговора в другое русло.
Но на прошлой неделе он пригласил меня пообедать вместе вне стен нашего института. Это мне показалось странным, за все два года подобного не было ни разу. Учитывая его состояние, я согласилась. Мы пришли в тот ресторанчик… ну, вы знаете, по главной улице в сторону центра.
Название у него еще смешное такое, весеннее… А, вспомнила! «Ландыш» называется. Сидим мы спокойно, сделали заказ, ждем. Правда, он заказал коньяк. Я, конечно, на него глянула осуждающе, но он не обратил на это никакого внимания.
Когда официант принес коньяк и тарелочку с хлебом, Николай Арсеньевич выпил сразу три рюмки подряд, абсолютно не поморщившись, затем долго-долго смотрел на меня.
Потом неожиданно быстрым движением взял мою руку, зажав ее в своих ладонях, как-то неестественно страстно и торопливо принялся говорить. Некоторые слова оказались невнятными — видимо, от волнения. Он говорил, горячо говорил о превратностях судьбы и что ему очень грустно, а самое главное — страшно!
Почему, он объяснять не стал, сказал только, что это его тайна… пока тайна! И если я правильно его пойму, эту тайну узнаю. Далее говорил, как он долго наблюдал за мной, присматривался, хотел понять мою душу… я сама-то ее толком не знаю!..
