- Хватит вам, бесстыдники! - кричит он, но они спаялись, как лягушки по весне, ничего, кроме собственного курканья, не слышат.
Закусив металлическими зубами сигарету, со стаканом в руке Турок отводит полог и какое-то время одобрительно кивает головой, отбивая такт каблуком сапога. О нет, он им вовсе не мешает. Плискус с Рыжей колышутся, изгибаются, вскидываются и опадают, бормочут гадкие слова - те еще больше распаляют увядающие обожаемые тела. Верно: Турок успел шепнуть - Рыжая тоже недавно «откинулась» из женской тюрьмы. Такие и там умеют сохраниться.
Турку надоело смотреть на этот затяжной любовный танец.
- Ну вас, кончайте! - орет он. - Я тоже человек.
Турок делает шаг вперед, расстегивает брюки.
Он здесь хозяин или не он? Шлепает Плискуса по спине, но тут же получает такой ответный удар, что от удивления валится на загаженный пол. Откуда столько сил? - сам себе дивится и Плискус, откуда что берется? В руке у Турка щелкает, выскакивает белое лезвие — скользкое и голодное. Турок запускает его в дверной косяк. Потом разражается хохотом:
- Ой, Валюха! - он хватается за живот, потом заключает Плискуса в свои криминальные объятия. - Люблю я тебя. Ох, и люблю! И тебя, Цецилия, люблю! — Через столько лет Плискус узнает, что у Рыжей есть имя - Цецилия! - А помнишь, Валек, как я тебя...
Плискус снова замахивается. Цецилия ловит его руку, прижимает к своему мягкому животу и произносит:
- Ну, ладно, ребята, ладно! Айда выпьем, а?
Турок открывает новую бутылку «Агдама», и все трое вдохновенно выпивают. Трое уже немолодых, потрепанных и многое вкусивших в этой юдоли собутыльников. Совсем низко проносится военный самолет. Они еще не стары, но лучшие их годы уже тю-тю. Трое давних, закадычных друзей. Трое грустных любовников, трое отверженных.
1991
Герберт фон Штейн, литограф
Штрихи к портрету
Вот он неторопливо спускается вниз по Латако — улочке-горке. Сейчас свернет на Русскую и вынырнет возле Пречистенской церкви. Так и есть, вынырнул - видите? Он, Герберт фон Штейн, сорока шести лет от роду, литограф-любитель. Благородная частица «фон» в его безукоризненных документах, увы, отсутствует. Однако все, и в первую очередь сам Герберт, так свыклись с этим «фон», что даже почтальонша, принося гонорар из Одессы или Венеции, никак не реагирует, когда, заполняя бланк извещения, литограф машинально ставит «фон Штейн». Он не еврей, как некоторым кажется, но и не немец, как думает Луиза, пригожая француженка, исследующая нравы и архитектуру Заречья. Штейн и всё. К тому же литограф.
