Я не припомню, чтобы мы хоть раз собрались у Ольги, или у Алены с Гришей, или у Натальи с Денисом. О себе не говорю — квартира у меня холостяцкая, для нашей компании совсем не подходит. Мы собирались только у Него, и Он очень строго следил, чтобы не было чужих. Иногда, правда, удавалось кого-то протиснуть в наши сплоченные ряды, но только с Его одобрения. Однажды Алена привела подругу детства. Весь вечер Он молча наблюдал за объектом, а на следующий день позвонил Алене на работу и посоветовал тщательней фильтровать людей. Так и сказал: «тщательней фильтровать». Впрочем, что сказала о Нем подруга, вообще осталось за кадром. А интересно было бы послушать. Ну ладно. Фильтровали мы людей, фильтровали, и вот, пожалуйста. Айседора Дункан с посторонним младенцем на руках. Па-де-труа, по естественным биологическим причинам в тот знаменательный день превратившееся в па-де-де. Как будто Он сам наплевал на собственные правила. Потому и облегчение — теперь уж и у нас волюшка вольная. И сразу возмущение. Выходит, ему можно было? А нам? Выходит, Он нас обобрал? Обкусал нашу жизнь, как горбушку? Корочку поджаристую съел, а нам оставил непропеченный добропорядочный мякиш?
Нам бы горевать. А мы-то…
Причина возмущения крылась на самом деле не столько в том, что Он нас обобрал, сколько в том, что мы сами себя обобрали. Позволили себя обобрать. Посадили на свою голову Гудвина, великого и ужасного. Оставался вопрос: а если это любовь? Я имею в виду девицу с младенцем. Он что, полюбить, что ли, не мог? Еще как мог! Но в любовь почему-то никто не верил. Почему?
Поражали щеки. Круглые, штрифельные щеки потомственной пейзанки. Прямо шарики воздушные — не ущипнешь. И вся она была такая плотная, широкая, как будто ее только что вынули из маслобойки. Несмотря на балетное прошлое. Однако статус вдовы предполагал душевную травму. И она стала несчастной. Не сама, конечно. Мы помогли. Она, может, и не подозревала о том, что надо быть несчастной. Нет, не может быть, а точно. Она даже не старалась, чем вызывала в наших девушках чувство здорового возмущения ее цинизмом. За нее старался Гриша.
— Она такая несчастная! — сказал Гриша и посмотрел на нас своими печальными девичьими глазами.
У него всегда был въедливый взгляд. Еще в детстве — смотрит не мигая, будто душу вынимает. Хочешь не хочешь, а полбутерброда отдашь. А тут — особенно. Ольга, как обычно, кивает. Алена усмехается. Ей вообще все эти несчастные не очень, но надо ведь соответствовать. Против всех не попрешь. А все сидят и дергают головами, как китайские болванчики. Мол, да, да, такая несчастная!
