— А почему мы ко всему пришпиливаем бирки?
Я помню, как вздохнул.
— Ты имеешь в виду — учим названия растений?
— Да.
— Имя — инструмент познания, — ответил я словами Аристотеля, которые уже много раз приводил в работе с классом. — Давая предметам свои наименования, мы учимся различать сущности.
Келли Дэйл чуть заметно кивнула и посмотрела на меня в упор, а я в который уже раз удивился резкому контрасту между ее удивительными, неповторимыми, ясными зелеными глазами и ничем не примечательной дешевой курточкой и вельветовыми брюками из «Кей Март»[4].
— Но ведь все названия невозможно запомнить, — промолвила она так тихо, что другим детям пришлось наклониться вперед. Это был один из тех редких моментов, когда на теме урока сосредоточился весь класс.
— Да, выучить названия всех растений действительно невозможно, — согласился я. — Но если знаешь хотя бы некоторые из них, можно получать больше удовольствия от общения с природой.
Келли Дэйл покачала головой — почти нетерпеливо, как показалось мне тогда.
— Вы не понимаете, сказала она. — Если вы не знаете всю природу, вы не сможете понять даже малую ее часть. Природа это… все. В ней все связано. И мы тоже являемся частью природы, которую изменяем одним своим присутствием, одним тем, что пытаемся понять ее…
Она замолчала, я же буквально онемел. Это, несомненно, была самая длинная речь, какую я когда-либо слышал от Келли. То, что она сказала, было абсолютно точным, но — я чувствовал это — имело довольно слабое отношение к тому, чем мы занимались в лесу.
Пока я искал ответ, который был бы понятен всем, Келли снова заговорила.
— Я вот что хотела сказать, — добавила она, больше раздраженная своим неумением объяснить, чем моей неспособностью понять. — Выучить часть этих вещей — все равно что разорвать на кусочки ту картину, о которой вы рассказывали во вторник… Ну, там где нарисована женщина…
— Мона Лиза, — подсказал я.
— Да. Так вот — это то же самое, что разорвать Мону Лизу и раздать всем людям по кусочку, чтобы каждый мог понять всю картину и полюбоваться ею.
Она снова остановилась и слегка нахмурилась; может быть, ей не понравилось собственное сравнение, а может быть, она была недовольна тем, что вообще заговорила.
Почти целую минуту в осиновой роще на берегу бобровой запруды стояла тишина. Признаюсь, я был совершенно огорошен. Наконец я спросил:
— Что ты предлагаешь, Келли?
Я полагал, она вообще не ответит — таким задумчивым, ушедшим в себя казалось мне ее лицо. Но наконец Келли тихо сказала:
