Почти все. Мириам почувствовала укол вины: за отсчет дней до похорон, за ожидание ритуальных проводов матери. Еще семьдесят два часа, и все это останется позади, она самолетом вернется к своей жизни.
Отдавая дочерний долг, Мириам включила свет по всему дому. Так намного удобнее, сказала она себе, все равно приходится постоянно ходить туда-сюда. К тому же в конце ноября дни короткие и мрачные, а работа и без того удручает, не хватало еще сидеть в темноте.
Выбор, от каких личных вещей избавиться, отнимал больше всего времени. Мать имела внушительный гардероб, и все требовалось пересмотреть: проверить карманы, снять с воротников ювелирные украшения. Часть одежды отправилась в черные полиэтиленовые пакеты — завтра их заберет местный благотворительный магазин. Себе Мириам оставила только меховую накидку и вечернее платье. Затем отобрала несколько любимых мамой вещиц, чтобы подарить после похорон ее близким друзьям: кожаную сумочку, фарфоровые чашки и блюдца, стадо резных слоников из слоновой кости, которое раньше принадлежало… Мириам забыла кому. Какому-то давно усопшему родственнику.
Разобравшись с одеждой и безделушками, она перешла к почте и стала раскладывать неоплаченные счета в одну стопку, а личную корреспонденцию вне зависимости от давности — в другую. Все письма, даже старые и неразборчивые, Мириам внимательно читала. Большинство отправилось в костерок, разожженный в камине, вскоре ставшем пещерой для летучих мышей с прожилками обгоревших слов на крыльях. Лишь раз на глаза навернулись слезы: их вызвала обычная записка тонким отцовским почерком, которая воскресила мучительные сожаления о годах, растраченных на вражду с ним. Еще между страниц попадались фотографии — по большей части холодные в своей сдержанности, как бесплодная Аляска. Однако встречались и такие, где вместо поз удалось запечатлеть мгновения настоящей жизни, свежие, как будто все это было только вчера. С пожелтевших изображений лился шум голосов.
— Стой! Рано! Я не готова!
— Папа! Где папа? На этом фото должен быть папа!
— Он меня щекочет!
Над фотографиями звенел смех. Их застывшая во времени радость казалась насмешкой над истиной, гласившей, что все на свете стареет и умирает, лучшим доказательством которой служил этот опустевший дом.
— Стой!
— Рано!
— Папа!
На некоторые снимки было невыносимо смотреть. Такие Мириам сожгла первыми.
— Стой! — закричал кто-то. Возможно, даже она сама: дитя в объятиях прошлого. — Стой!
