Это было 20 октября 1894 года.
Волоча за собой свитский хвост, в первых рядах которого выступали принцы Ольденбургские и Лейхтенбергские, Бенкендорфы, фон дер Палены и фон дер Остен-Сакены, а за ними Фредерике, Нейгардт, Гессе, Икскуль фон Гильденбрандт, фон Валь, фон Рихтер и многие другие той же категории, новый царь в горностаевой мантии отправился к местам своих вступительных публичных речей, главным мотивом которых было: крамоле и вольнодумству послабления не будет.
Спустя десять дней после смерти отца он появился на первом приеме в Большом Кремлевском дворце, в Георгиевском зале, перед представителями сословий. Запись в дневнике: «В это утро я встал с ужасными эмоциями». Оратора мутит от страха. Невеста требует, чтобы он взял себя в руки. Под ее бдительным оком, согласно дневнику же, «в 9 >3/>4 утра речь состоялась». Ничего особенного не произошло. Состоялось и парадное шествие из дворца в Успенский собор. В дневнике с облегчением фиксируется:
«Все это сошло, слава богу, благополучно».[4]
Не столь гладко прошла следующая церемония, состоявшаяся в Аничковом дворце в Петербурге (17 января 1895 года). Собраны в Большом зале депутации от дворянства, земств и городов. Николаю и здесь предстоит сказать слово. Победоносцев подготовил для него речь, которая должна прозвучать отповедью либеральствующим земцам, возмечтавшим о некоторых буржуазных свободах. Бумажка с крупно написанным текстом положена в барашковую шапку оратора. В два часа дня он поднимается на тронное возвышение, обводит испуганным взглядом зал и, собравшись с духом, как бы с разбегу кидается вплавь по шпаргалке. «Я видел явственно, — рассказывал потом один из земских деятелей, — как он после каждой фразы опускал глаза книзу, в шапку, как это делали, бывало, мы в школе, когда нетвердо знали урок».[5] Косясь на шапку, оратор произнес: «Мне известно, что в последнее время слышались в некоторых земских собраниях голоса людей, увлекающихся бессмысленными мечтаниями об участии представителей земства в делах внутреннего управления… Пусть же все знают, что я, посвящая все свои силы благу народному, буду охранять начало самодержавия так же твердо и неуклонно, как охранял его мой незабвенный покойный родитель».[6]
В шпаргалке было слово «беспочвенные». Молодой царь, несясь вскачь по тексту, произнес «бессмысленные», что и сделало эту речь «исторической». Когда Николай в повышенном тоне выкрикнул насчет бессмысленных мечтаний, его супруга, в то время еще совсем слабо понимавшая по-русски, встревоженно спросила у стоявшей рядом фрейлины: «Не случилось ли что-нибудь? Почему он кричит?» На что фрейлина по-немецки ответила внятно и достаточно громко, чтобы услышали в депутациях: «Он объясняет им, что они идиоты».
