На следующее утром мы собрались уезжать. Сволокли вниз чемоданы. Папаша Тодеро распахнул перед нами дверь. Мы вышли из пиццерии и застыли от изумления. Перед подъездом стоял старинный экипаж с вихрастой каурой лошадкой. В ушах у лошадки были бумажные розочки, как у жареного поросенка. Грива заплетена в мелкие косички. Папаша Тодеро пригласил нас в коляску и украдкой смахнул слезинку. Он привязал наш багаж на крышу, взобрался на козлы и повез нас на вокзал.
Мы едем на вокзал и грустим. Нам не хочется расставаться с папашей Тодеро, так поддержавшим нас в трудную минуту. Ведь мы больше никогда его не увидим. И ему тоже грустно. Мы скрасили его одиночество. Все-таки жизнь не баловала его приключениями. У меня есть подозрение, что он полюбил меня с Мышкой как родных внучек, а к Мурке испытал настоящую страсть. Последняя любовь далась папаше Тодеро нелегко. В вихре политической борьбы мы чуть не потеряли нашу Мурку. Мне кажется, что папаша Тодеро этого бы не пережил.
Папаша Тодеро правит своей лошадкой, как завзятый извозчик. На вокзале он просит нас посидеть в экипаже, бежит к кассам и сам покупает нам билеты. Теперь-то я уверена, что мы приедем туда, куда надо. Папаша Тодеро выгружает нас из экипажа и провожает на перрон. Поезд уже подан. Мы устраиваемся в купе. Папаша Тодеро стоит на перроне, засунув руки в карманы брезентовых рабочих штанов, и плачет, Вдруг какая-то сила поднимает нас с места. Мы выскакиваем из поезда, бросаемся к папаше Тодеро, обнимаем его за морщинистую шею и целуем в пергаментные щеки.
— Руссо синьора — миа аморе! — рыдая, говорит папаша Тодеро.
В поезде мы долго не можем успокоиться. Хлюпаем носами и сморкаемся. Наконец Мурка предлагает подзакусить. Она вытаскивает из-под сиденья неизвестно откуда взявшуюся корзинку. В ответ на наши с Мышкой удивленные взгляды мотает головой в сторону убегающего в вечность Файенце и жалобно хрюкает.
— Он… собрал.
И извлекает из корзинки бутерброды с домашней ветчиной, маринованные огурчики и персиковый компот. Тяжело вздыхая и кручинясь, мы начинаем есть. Тут дверь открывается, и в щелку просовывается всклокоченная головенка с мутными глазками. Глазки смотрят на нашу ветчину и покрываются масляной пленочкой.
— Можно? — спрашивает головенка и, не дожидаясь ответа, просачивается в купе вместе с тельцем.
Человечек усаживается в кресло, протягивает к нашей ветчине ладошку с черными от грязи пальчиками, опять спрашивает:
