И прежде чем Дужар сообразил, что произошло, он уже знает, что теперь-то и начинается самое страшное… Он все знает наперед, — сколько раз уже мучил его этот сон! Лучше не смотреть. Он закрывает глаза и старается думать о чем-нибудь другом. Хоровод картин проносится вокруг. Темная зелень виноградника на солнце, цветущее персиковое дерево, распятое на стене, утка с утятами в пруду, а на берегу двое детей, мальчик и девочка, бегут, щебеча… Жюль! Анетта!
Пропали. В клубах пыли один за другим мчатся грузовики, набитые людьми. Земля дрожит. Он считает автомобили и все время сбивается — такое их множество. Он напряженно ждет чего-то, внимательно всматривается, но все плывет у него в глазах, а в голове невыносимый хаос. Это продолжается долго, его охватывает непреодолимая усталость, каждую минуту он может заснуть. Он будит сам себя, поднимает поникшую голову, таращит глаза, полные сна и едкой пыли. Наконец он замечает, узнает. Он громко кричит, как только может громко, хочет догнать, но грузовик уже проехал, а за ним десять других, сто других…
В душе отдых и облегчение. Как-никак, а он все-таки видел, собственными глазами видел, отыскал самого себя в тесной толпе солдат, он убедился, что жив, однако, Дужар, давно для всех исчезнувший, пропавший на войне Дужар. Это он, настоящий, тот, который есть. Из всех неисчислимых двойников, невнятных теней Дужара, этот один живет, и то, что он видит, что он думает, это и есть явь, а все остальное — сон. Распыленный на тысячи эфемерных существований, он кружится в бесконечно продолжающейся ночи, в тяжелом, давящем мраке, мечется изнуренный, как в горячке.
Временами он сознает, что умер и что это только душа его мыкается по свету за былые грехи и не может избавиться от земных уз, чтобы улететь на небо. А то, что теперь, — это, наверно, чистилище, которое все-таки лучше ада, потому что оно когда-нибудь кончится. Временами ему кажется, что он рассечен пополам, рассечен, и одна его половина ничего не знает о другой. Это произошло, наверно, еще тогда, когда старый Лягранж вернулся из города, перед самым вечером, и, проезжая деревней на двуколке с двумя новыми бочками и только что купленным плугом, кричал направо и налево, что в городе уже везде объявлена мобилизация, а он на войну не пойдет, потому что уже стар. И хвастался старый скупердяй, что вот и дочек не выдал замуж, и пусть теперь все горюют и убиваются, а у него для этого нет никаких причин — и плевать ему на эту войну! Он радовался своей старости, ехал по деревне и хлопал кнутом.
