Не зная зачем, я перехожу улицу и иду прямо в булочную. Старуха там.
— Vous désirez?[23] — спрашивает она, видя, что я стою и молчу. Я купил булку и вышел. Что мне оставалось делать?
Через месяц я нашел фамилию Жаклин в длинном списке осужденных на пожизненную ссылку в Новую Каледонию.
Ее увезли за океан на верную гибель. А я вскоре перебрался в Швейцарию. Вот и конец. Больше я о ней ничего не слышал.
Все забылось… Как же я позволил себе забыть! Ведь я готов был отправиться хоть на край света, чтобы спасти ее. Мог бы выиграть в лотерее или ограбить кого-нибудь, чтобы иметь возможность сделать это; могло, наконец, произойти и какое-нибудь чудо. Первое время я строил самые фантастические планы, хотя сам тогда бедствовал в эмиграции. Потом я понял, что все тщетно, и начал понемногу успокаиваться, привыкать. Образ ее постепенно отдалялся от меня, стирался в памяти.
Изредка, раз в год, она воскресает в моей душе, и тогда мне снова кажется, что все это было сном.
Лет двадцать назад мне нестерпимо захотелось отыскать ее. Через влиятельных лиц я старался разузнать, жива ли она. Спустя несколько месяцев пришло официальное уведомление, что в первый же год ссылки умерла и она, и ее дочь, которая там появилась на свет. Это была моя дочь.
Сказка оборвалась — он замолчал. Было ясно, что старик уже раскаивается в своей откровенности. Я тоже молчал. Потом, на прощанье, горячо сжал его руки. По моему молчанию, по моему виду он должен был понять, что не случайному человеку он раскрыл свою душу. Я вышел на свечеховский рынок, и мне показалось, что я попал сюда совсем из другого мира.
Оглянулся на окно.
«Чинит любые вещи. Помогает людям, лечит скот…»
Перевод Л. Хайкиной и Р. Пуришинской.
В зале № 7, в огромном актовом зале лицея Дидро в Азебруке, вдоль всех четырех стен и в пять рядов посредине в мертвой, математически выверенной симметрии стояли белые застланные койки, а на их белизне темно-синие одеяла, скомканные или расправленные, спадающие на пол или подоткнутые, обозначали фигуры спящих. Сон этих трехсот человек был спокоен и крепок, в зале лежала глухая тишина. Через огромные, ничем не занавешенные окна внутрь лился белый рассвет и уже подавлял скупой, желтый свет нескольких лампочек, приткнувшихся высоко под потолком. Через приоткрытые окна доносился легкий шелестящий шум листвы, сочилось чистое, сладостное дыхание цветущих лип.
Неуловимо быстро рос день, усиливалась белизна стен, холодная и резкая. Неожиданно за окном назойливо заверещала, защебетала невидимая птаха, будто сообщая срочную новость. По этому сигналу на одной из коек посреди зала вскочил почерневший, истощенный человечек и стал озираться по сторонам. Быстро крутя головой, он охватывал и постигал огромность белого зала. Однообразные, одинаковые ряды коек множились у него в глазах и, куда бы он ни глянул, тянулись далеко-далеко, в бесконечность. Он протирал глаза, не веря наваждению.
