…Сверкают снега, до неба рукой подать, в душе отвага, восторг, грудь полнится холодным, удивительным воздухом, взглядом не охватить необъятные просторы.
Горы, горы, ледники, скалы, озера. Леса, равнины, селенья и города — весь мир. Вершина Юнгфрау! И она…
Первый в жизни бурный роман с женщиной намного старше его — с умной и жестокой красавицей, пани «Аспазией» Легановской, вдовой двух богатых мужей и наследницей их состояний. С женщиной, пользующейся скандальной известностью во всей округе и по всей стране, плюющей на мнение света и принимающей в своем волшебном дворце в старинном Гродзанове одних мужчин, С той, что, замучив своей неистовой любовью двух мужей, разыгрывала Аспазию из «Вакханки» и, не скрываясь от людских глаз, жила окруженная легендами, негодованием и всеобщей завистью. Пан Злотовский объездил с ней пол-Европы и за полгода спустил Лазоры и Тлущец, оставленные ему в наследство покойной матерью.
Там, на вершине, он оторвал взор от величественного пейзажа и посмотрел в ее бездонные, устремленные вдаль глаза.
— Когда придет мой смертный час, когда буду умирать, знаешь, что я себе скажу? Для чего я жил? Чтобы всего лишь мгновение побыть здесь — рядом с тобой…
Она снисходительно улыбнулась, не повернув головы.
…Весна, вечер в парке, соловей, одуряющий аромат жасмина. Все дышит необыкновенным счастьем. О чем поет соловей? О том, что должно произойти. Первый сладостный поцелуй — невеста… И он, осыпая зардевшуюся девушку поцелуями, говорит, что только это свято в человеке, что только ради этого стоит жить.
…Счастье, гордость, слезы умиления. Первый ребенок, сын, его наследник — Юречек…
— Это самая большая радость для меня. Большей радости мне никогда не узнать, — говорит он жене.
…А когда после победы под Млодоевым шли они с трофеями, с пленными, под веселые песни солдат, он сказал товарищу:
— Это лучший день в моей жизни. Нет большего счастья, чем сражаться и побеждать!
Но жар спадал, и он снова спрашивал себя: для чего человек живет? Он подводил итог всей своей жизни, ибо знал, что умирает. Но итог не получался. Бывало ему в жизни плохо, бывало средне, бывало хорошо, но все никак не удавалось взвесить и понять — а стоило ли жить?
Тяжко было умирать, не уяснив, останется ли после тебя хоть какой-нибудь след. Зачтутся ли когда-нибудь семнадцать лет ежедневных мучений? Иначе — стоило ли жить?
Эти трудные мысли изнуряли его и отнимали остаток сил. И вот силы кончились, и оборвались мысли. Одно утешало — наконец-то можно будет отдохнуть. И чем ближе он был к смерти, тем все более чуждым становилось то, что связывало его с миром и некогда отравляло тоской.
