Вскочил пан Злотовский, даже кандалы загремели, а храпевший их сосед Трегубов, свирепый разбойник, проснулся и начал ругаться скверно, по-каторжному.
— Заткнись, разбойничья морда, а ты, Франек, спи и не приставай по ночам с глупостями! Нашел время вспоминать! Я ничего не помню и помнить не желаю! Ясно?!
— Так я, барин, ничего. Я только думаю, как это с того времени могло пройти целых двенадцать лет? А помнится, точно все вчера было! Когда ж это столько набежало?
— Глупец! Когда набежало! Не все ли тебе равно, двенадцать или сто двенадцать? Вечно будешь тут гнить среди ворья. Он мне рассказывает! Все провалилось к чертям собачьим, и мы следом. Только глупцы предаются воспоминаниям. Спи!
Погасил Франек послушно свечку и сразу заснул. А пан до самого утра ворочался и звенел кандалами.
Прошло еще года два. И еще столько.
Каждый день в пять утра пана Злотовского из сна вырывала пронзительная дробь барабана, выбивающего каторге побудку; проклятьями встречал он новый проклятый день. Вставая, ругал Франека беспричинно, за что попало, ни за что; и так повторялось много лет.
Каждый день утром наскоро бормотал Франек молитву и мчался за кипятком, чтобы побыстрее подать барину чай. Добродушно слушал панское брюзжание и не отвечал на несправедливые упреки, а только вздыхал, как бы понимая, что не его пан клянет по утрам, а треклятую свою жизнь.
Каждый день, каждый день…
А однажды порвалось звено в кандалах пана Злотовского. Задумался узник. Повели его тотчас же в кузницу и занялись починкой. В несколько минут звено раскалили и склепали заново. Дело обычное, но пан Злотовский очень разволновался.
— Ты посмотри, Франек, железо не выдержало, а человек выдерживает.
— Так от ходьбы перетерлось. Мои-то еще крепкие, потому как я хожу по-здешнему, маленькими шажками. А у барина шаг широкий, нетерпеливый. Дергается цепь на ноге, трется, вот и порвалась.
— Да не о том я. Я говорю, позор человеку, который столько времени носит цепи, что они даже истлели на нем! Это уже не человек, а подлый раб! Человек не позволит себя заковать. А уж если его закуют, пусть он лучше сразу подохнет. О, черт! Ну почему мы тогда в той корчме живьем дались? Что мы, глупцы, выиграли?
— Выиграть-то мы не выиграли, а вот когда корчму-то с нами вместе подожгли да заряды у нас кончились, что оставалось делать?
На том, семнадцатом, году иссякли у пана Злотовского силы. Ничего его больше не трогало, жил он день за днем в полном оцепенении. Не ждал амнистии, о которой мечтали заключенные, не обращал внимания, что жена продолжает писать о новых каких-то попытках, о каких-то глупых своих надеждах. Уже больше не посещало его искушение — взять и покончить с собой. Все равно! Дни текли своим чередом и походили один на другой — серые, одинаковые, неразличимые, скверные каторжные дни. Едва тащилось полудохлое время, и тащился бездумно и безвольно пан Злотовский, куда толкала его пропащая доля.
