— Ого! За оскорбление самого начальника?.. Вы что полагаете? Здесь ведь тюрьма, каторга! Вот послушайте: параграф пятый, о лицах, лишенных всех прав, состояния и сосланных на бессрочные каторжные работы… Я как юрист…
— Я, правда, не юрист, но знаю, что на взятке Россия держится. Даст на этот раз побольше, хоть бы и сто рублей. Пану Валерию денег, слава богу, хватает.
— Денег-то у него хватает, а вот пятой клепки в голове нет. Ты что, Валерий, с ума сошел, что ли? Так облаять, да еще кого? Самого начальника!
— Нет, тут никакие деньги не помогут! Пойдешь, пан Валерий, под розги, — категорически заявил староста камеры, старший лесничий пан Влочевский, знаток тюремных порядков и непререкаемый авторитет при всяких осложнениях с тюремным начальством.
— Господи! Уж вы, барин, сдержались бы, уж стерпели бы на этот раз!
Этого пан Злотовский вынести никак не мог. Он обернулся резко и рявкнул трубным басом:
— Молчать, хам, когда тебя не спрашивают! Не смей разевать пасть, а не то я тебе все зубы пересчитаю!
Франек Васяк, бывший батрак из Злотой Воли, остолбенел и с перепугу открыл рот. И сразу стало ему не по себе. Он съежился, поник весь и принялся зачем-то одергивать свой арестантский халат.
— Я, барин, ничего. Я молчу. Я ж хотел как лучше.
— Пан Валерий, ну зачем вы так? Тут бы надо посоветоваться.
— Коллега Злотовский афиширует свой демократизм. Это куда убедительней всех его аргументов, — саркастически процедил адвокат-стажер Счисло, бывший ранее мелкой сошкой в повятовой кассе, но зато занимавший очень высокий пост в Национальном правительстве[13], за что и получил двадцать лет. Здесь, в камере № 7 на Нерчинских рудниках, он непрерывно затевал политические споры, оставаясь при твердом убеждении, что необходим государственный переворот.
Когда пан Злотовский снова появился на пороге камеры, все в ужасе умолкли. Сперва никто даже не пошевельнулся, чтобы поддержать его и помочь добраться до нар, хотя он едва стоял на ногах. Пан Злотовский тяжело привалился к двери, так что замки и засовы глухо охнули. Он стоял и смотрел на всех страшными глазами. Недоумение и отчаяние застыли в его безумном взгляде; частые судороги искажали бледное, точно обескровленное лицо, губы тряслись, словно от сдерживаемых рыданий, зубы стучали, как в приступе лихорадки. Из-под наброшенного арестантского халата на грязный пол размеренно и часто капала кровь.
Опомнившись, товарищи по камере бросились к нему. Довели до нар, уложили вниз лицом на тюфяк, и маленький Коцяткевич, фельдшер, закатав рукава, приступил к перевязке. Чистой мягкой тряпочкой, смоченной в теплой воде, он осторожно обмывал иссеченную спину. Злотовский лежал неподвижно, уткнувшись лицом в соломенную подушку, и тяжело дышал. В камере разговаривали шепотом. Одни помогали фельдшеру, другие, понурившись, сидели на нарах.
