В утомленном мозгу не возникало никаких мыслей. Таньский бездумно шагал мимо слабо освещенных, похожих на норы лавчонок, где гнездилась ничтожная и хитрая человеческая мошкара, мимо черных, мрачных арок и дремлющих в своих тулупах сторожей, мимо одноэтажных домиков, почтенных, покосившихся флигелей, сквозь низкие оконца которых можно было видеть тесные каморки, заставленные кроватями, и полураздетых женщин, латающих что-то при тусклом свете лампы.
В густой мгле осеннего вечера жалко светили газовые фонари, отражались полосами на мокрой мостовой. Время от времени из тумана возникала подвыпившая компания, громогласно разглагольствующая на всю улицу, или Таньский вдруг замечал группу рабочих, которые шептались о чем-то возле лавки. Они сразу же обрывали разговор, едва он показывался, и провожали его косыми, подозрительными взглядами. Тогда в душе Таньского расцветало доброе чувство, которое, впрочем, быстро гасло, чтобы через несколько десятков шагов снова затеплиться при виде новой группы, при звуке громкого слова, смелого восклицания. Да ведь и Млынарская — это уже такой божий закоулок, где не нужно особенно стесняться или слишком осторожничать. Шпики не рискуют забираться в эту угрюмую горловину, они торчат на углу Вольской, около трамвайной будки, крутятся возле забора и могут только алчно поглядывать в сторону Млынарской, следя за прибывающими и отходящими трамваями. Один трамвай трогался как раз к центру Города. Таньский посмотрел ему вслед, испытав нечто среднее между отчаянием и «а, черт возьми!», и двинулся пешком. По необходимости он подчинялся всем требованиям конспирации, но давно миновали те времена, когда его забавляло и даже увлекало «вождение» за собой шпиков, игра с опасностью. Теперь, после стольких лет подпольной работы, он чертыхался про себя и тащился дальше, обессилев от целого дня беготни, пошатываясь на неверных ногах, которые помнили еще сибирский ревматизм и ступали будто деревянные.
А когда он мысленно измерял расстояние отсюда до Тамки, его охватывало отчаяние. Ну, чего проще, казалось бы, доехать трамваем хотя бы до Театральной площади или до Маршалковской. Но об этом можно было разве лишь мечтать — слишком хорошо его знали шпики с заставы у Вольской. Потому пришлось, шлепая по грязи, перебраться на другую сторону улицы и проскользнуть в Карольковую. Он прошел несколько шагов, остановился и подождал. Убедившись, что за ним никто не следит, он двинулся дальше, ссутулившийся, в криво надетой шляпе. Он тащился по Крахмальной, шагал и шагал, спотыкался; пройдя немного, вновь останавливался и оглядывался, стараясь усталым взглядом охватить темноту улицы.
