Ахматову, с ее «…кидалась в ноги палачу», просто опустим.
Цветаева, конечно, грешила надрывностью, когда описывала, как «вскрыла жилы…» и кровь хлынула вперемешку со стихами (СПМ-105).
И правильно объяснял Пастернак Мандельштаму, что стихи «Мы живем, под собою не чуя страны…» не имеют отношения к поэзии, а являются просто попыткой самоубийства.
Но и сам Пастернак, наверное, изменял хорошему вкусу, когда оплакивал друзей строчками: «Душа моя, печальница, / о всех в кругу моем. / Ты стала усыпальницей / замученных живьем».
Бродский мог где-то обронить «Неверье — слепота, а чаще — свинство» или «только с горем я чувствую солидарность», а также сотню-другую подобных безответственных заявлений, но мы его ценим не за это.
Когда осознаешь целеустремленность и упорство этого вычеркивания, невольно задаешься вопросом: зачем? Ради какой цели человек, так умеющий наслаждаться стихами, отбрасывает — лишает себя — таких огромных поэтических просторов и пластов? Не может ли оказаться, что он все еще чувствует себя участником литературной реконкисты и, как партизан из анекдота, продолжает пускать поезда под откос и пятнадцать лет спустя после изгнания врага? Или — что более вероятно: он разглядел, что война, в которой ему довелось участвовать в молодости, не в XX веке началась и не в XXI кончится? Что коммунизм был лишь временным обличьем вечных врагов прекрасного? И речь здесь идет не о тех простых врагах — безобразное, примитивное, безвкусное, убогое, — с которыми художник справится и сам — на то он и художник. Нет, имеются в виду враги посерьезнее, те, что много раз уже вторгались в метафизическое царство Прекрасного, неся над головой развевающиеся знамена Разумного (Гегель, Маркс, Жданов), Доброго (Руссо, Толстой, Владимир Соловьев), Высокого (Савонарола, Кальвин, аятолла Хомейни). И вот с ними-то, с их вечными попытками распространить свою власть на художника и ведет свою борьбу автор книги «Стихи про меня».
Защитим поэтов от самих себя
Да, то, что любишь, и тех, кого любишь, положено защищать. Даже если это сведется к «защищать от самих себя».
Тоска по родине, разоблаченная — отвергнутая — Цветаевой, вовсе не единственная «морока», снедающая душу стихотворца. Как неосторожный ребенок, он снова и снова тоскует по Разумному, тянется к «бессмертному солнцу ума» (Пушкин). Нужно снова и снова объяснять ему, что миром правят абсурд и хаос, что разумное начало в нем — иллюзия, мираж, игрушка рационалистов. Этот тезис всплывает в книге снова и снова, иллюстрируется десятками примеров.
