Искусство преображения трагического — и героического — персонажа в карнавальную фигуру можно проследить — и оценить! — на примере Никколо Макиавелли, с которым нас ждет встреча во Флоренции.
Перед нами предстает так называемый Человек Возрождения, прославленный на весь мир политическим трактатом «Принц» (или «Государь», 1513). Эта книга объявлена символом — апофеозом — всего циничного и безжалостного, что только может быть в политике. Мы также узнаем, что он написал презабавнейшую комедию «Мандрагора» (1518), где соблазнение замужней женщины представлено без всякой оглядки на разрушенные и опрокинутые по ходу действия моральные запреты. Похоже, Макиавелли вообще был большой ценитель плотских утех: его огромная переписка переполнена пикантными описаниями сексуальных приключений, а о жене — матери его пяти детей — ни слова. И его правдивость тоже оказывается под вопросом. В одном из писем он сознается другу, что «уже давно я не говорю того, что думаю, и никогда не думаю того, что говорю, а если мне случается иной раз сказать правду, я прячу ее под таким количеством лжи, что трудно бывает до нее доискаться» (ГМ-245). Нужно будет только простить этому автору один серьезный недостаток: в своей «Истории Флоренции» он не упомянул ни одного художника из длиннейшей плеяды гениев, прославивших этот город. Но эту промашку Вайль легко исправляет. Высыпав два десятка славных имен, он спрашивает: «Нанизывать ли дальше?.. Любое из перечисленных имен составило бы славу любого города на земле, и значит — гордость любого историка. Кроме Макиавелли» (ГМ-241).
Читателю не сообщается, что у Макиавелли были десятки современников, бравших на себя задачу описания и восхваления художников — Альберти, Вазари, Бенвенуто Челлини среди них. Верный подданный царства Художественного выдает здесь свое глубочайшее убеждение в том, что любая книга по истории должна быть прежде всего — а, может быть, и только! — книгой по истории искусства. О чем же еще писать? Страны и народы, обделенные художественными достижениями, не заслуживают даже упоминания. Задаваться же вопросом, почему у одних народов искусство расцветает, а у других — чахнет, запрещено, потому что это уже умничанье и философия. Что там делали безвестные флорентинцы в своих тречентах и кватрочентах, чтобы в их республике могли созреть и творить Джотто, Данте, Донателло, Брунеллески, чтобы город покрывался соборами и статуями, нас не касается. Тем более не будем спрашивать, что должно было произойти, чтобы в той же прекрасной Флоренции мог воцариться фанатичный монах Савонарола, заставлявший художников сжигать свои картины, — подобные вопросы могут испортить любой праздник.
