Иногда кто-нибудь из друзей Орифа, увидев дворик в таком запущенном состоянии, упрекал:
— Орифджан, верно, в наше время стал не в почете физический труд, что вы так запустили, свой сад?
— Для всякого дела нужно желание, а главное — душевное спокойствие. Война! Теперь не до этого! — отвечал обычно Ориф.
Да, война пришла и сюда, в этот тихий, далекий от фронта город, и заставила всех жить по законам военного времени. Почти каждая семья проводила на войну мужчин, поэтому не только клочок земли и несколько плодовых деревьев во дворе Орифа Олимова оставались без присмотра, а тысячи и тысячи гектаров зеленых, цветущих, плодоносящих садов, плодородных земель области остались без хозяйских рук: вместо кетменя люди брали в руки винтовку и уходили воевать. Большая часть урожая на полях и в садах была в тот год не убрана…
Едва Ориф вошел в дом, как зазвонил телефон: первый секретарь горкома партии сообщил, что согласно поступившей телефонограмме из обкома с завтрашнего дня все городские организации должны выделить половину своих сотрудников на сельскохозяйственные работы в колхозах — сбор хлопка, фруктов и овощей. Теперь же, сказал Носов, Орифу необходимо ненадолго вернуться в горком на совещание…
Снова нужны люди, люди, люди, нужны рабочие руки! Однако где же взять столько? Ведь в учреждениях и организациях города не осталось и половины тех, что служили до войны! А те, кто сейчас работает, в основном пожилые, больные, женщины и подростки, думал Ориф. И в такой тяжелый момент здоровый, полный сил человек, понимая все это, специально увечит себя, чтобы уклониться от общей работы! «Разве это мужчина?! — снова распалял себя Олимов. — Пусть-ка теперь сам ответит перед трибуналом за свои дела!»
Подумав так, Ориф прошел в комнату, где сидела Махфиратхола. Та почтительно поднялась со стула, смахнув набежавшую было слезу, поздоровалась. На минуту в комнате повисло тягостное молчание, которое нарушила тетушка.
— Вы не собираетесь кормить зятя, Шамсия-хон? — спросила, оправившись от волнения, Махфиратхола.
Шамсия смущенно спохватилась, сказала, устремившись на кухню:
— Да пропади пропадом моя забывчивость! Голова плохо соображает, извините меня, Орифджан!
Закурив папиросу, Ориф подумал вслух:
— Надо же, что наделал старик, что наделал!..
— И не говорите, дорогой зять! — на черные, в густых ресницах глаза Махфиратхолы вновь набежали слезы, потекли по ее еще свежему, гладкому, с едва наметившимися морщинками лицу, упали на черный бархатный чапан.
