Споры об изменениях репродуктивных технологий полностью себя исчерпали. Если их исследователи хотят вернуться на первые страницы — им понадобится квантовый скачок. Без сомнения, они над эти работают.
Всё было сделано под общим наркозом. Я очнулся с головной болью, похожей на удары молотка, и с таким вкусом во рту, как будто меня стошнило тухлым сыром. В первый момент, я шевельнулся, не подумав о своих швах, и это был последний раз, когда я сделал такую ошибку.
Мне удалось поднять голову.
Она лежала на спине в центре кровати, которая теперь выглядела большой, как футбольное поле. Её розовое в складочках, как и у любого другого ребенка, лицо морщилось, глаза закрыты. Вдох, потом стон, ещё вдох, снова стон, как если бы плакать было столь же естественно, как дышать. У неё были густые темные волосы (программа говорила, что так и будет, и что вскоре они выпадут и отрастут светлые). Я с трудом поднялся на ноги, не обращая внимания на пульсирующую боль в голове, наклонился над спинкой кроватки и нежно потрогал пальцем её щеку. Она не перестала стонать, но открыла глаза, и, да, они были голубыми.
— Папочка тебя любит, — сказал я, — папочка любит тебя, Энджела. Она закрыла глаза, очень глубоко вздохнула, потом громко заплакала. Я нагнулся, и с ужасом, с головокружительной радостью, с бесконечной осторожностью в каждом движении, с тщательным вниманием, взял её на руки, прижал к груди, и долго-долго держал.
Через два дня они отправили нас домой.
* * *
Все работало. Она продолжала дышать. Она пила из своей бутылки, пачкала пеленки, иногда плакала в течение нескольких часов, и даже спала.
Каким-то образом мне удалось перестать думать о ней как о Милашке. Я выбросил черный ящик, его задача выполнена. Я сидел и смотрел, как она следит взглядом за блестящей игрушкой, которую я подвесил над кроваткой, я смотрел, как она учится следовать глазами за движениями игрушки, когда я её раскачиваю, кручу и позваниваю ей, я смотрел, как она пытается тянуться к игрушке ручками, пытается тянуться всем телом, разочарованно кряхтя, но иногда очаровательно воркуя. Тогда я подбегал, наклонялся над ней и целовал её в нос, отчего она хихикала, и повторял снова и снова: «Папа любит тебя!» Да, люблю!
Я уволился с работы, когда мой отпуск закончился. У меня было достаточно сбережений, чтобы скромно жить годами и не столкнуться с перспективой оставлять Энджелу с кем-то ещё. Я брал её с собой в магазин, и все в супермаркете были покорены ее красотой и очарованием. Я жаждал показать ее моим родителям, но они задавали бы слишком много вопросов. Я порвал со всеми друзьями, никого не впускал в квартиру и отказывался от всех приглашений. Мне стала не нужна работа, не нужны друзья, не нужен никто и ничто, кроме Энджелы.
