Германия — моя любовь!
……………………………………
Естественно, эти строки встречали враждебно, публично она не могла их читать, но в 1916 — уже читала с аплодисментами. Аудитория быстро взрослела и «левела». Но и февральскую революцию она встретила «не как все»:
Из строгого, стройного храма
Ты вышла на визг площадей…
Свобода! — Прекрасная Дама
Маркизов и русских князей.
Свершается страшная спевка, —
Обедня ещё впереди!
Свобода! — Гулящая девка
На шалой солдатской груди!
Настоящие поэты — провидцы, но кто их слышит «в минуты мира роковые».
О Марине Цветаевой
Любовь — это плоть и кровь,
Цвет — собственной кровью полит.
Вы думаете, любовь —
Беседовать через столик?
У стихов и поэм Марины Цветаевой есть адресаты. Константину Родзевичу посвящены «Поэма горы» и «Поэма конца», из последней и это четверостишие, как бы вложенное в его уста в вечном споре любви и долга, любви без преград и «беседы через столик».
Марина Ивановна, как знал и почти привык уже её муж Сергей Эфрон и как знаем теперь мы, неоднократно влюблялась и обрушивала при этом на придуманный ею самою образ стихи, письма, признания с такой силой, что реальный образ имярек отступал в замешательстве. Долго могли длиться только эпистолярные романы, как с Пастернаком или Рильке…
Пробившись из советской России к мужу в Берлин в мае 1922 года, едва оглядевшись, она уже имела перед собой адресатов для стихов и писем, и с тем же результатом. Но вот познакомилась она через мужа с Константином Болеславовичем Родзевичем, тоже русским эмигрантом, и здесь всё оказалось серьёзней. Больше того, чувства были взаимными и впервые рыцарь не отступил, проявил волю и самостоятельность и желание соединить две растрёпанные судьбы — в одну и насовсем. Бурный роман, начавшийся в Берлине, продолжился в Праге. Они с Эфроном даже впервые разъехались на несколько месяцев. Он тоже впервые почувствовал глубину её увлечения, переживал и излил душу в большом письме Волошину в Крым. Всё это было осенью 1923 года, а уже в январе 1924 года — расставание или решение о расставании.
Здесь отступила Марина. Она не была готова к такому сильному характеру и сильному чувству. В решающих объяснениях прозвучал этот рубеж отступления: ничем не ограничивать себя в словах, в стихах, взглядах… за столом… Однако теперь уже Родзевич, «познавший Лилит», отказался. «Всё или ничего»… и раз нельзя всё, значит — ничего. Из-за этого часть цветаеведов до сих пор считает Родзевича фатом, уклонившимся от «серьёзных отношений». Но это не так.
