Штольм поправил очки на носу и уныло окинул взглядом говорившую.
— Да, — раскручивала маховик наступления на ортодоксов науки «советник», — при создании таких систем всегда будет иметься некая нулевая карма, учесть которую у нас нет никакой возможности. Слишком много обнаруживается различных «до того», которые мы не в силах принять в расчёт все до единого. Вот откуда и всплывает тот самый горемычный кармопроцент ёмкостью в 55 целых и ноль сотых!
— Ох ты? — несколько обалдело произнёс Гелугвий.
— Дарима, да у нас и нет цели измерить саму карму или, тем более, поймать её в мешок. Но у нас есть математические методы и опыт, описывающие её работу, и однажды мы приблизимся к 90% и тогда… — вдохновенно проговорил Штольм, но Дарима словно и не слушала его. Она выдержала паузу и устало, уже без экспрессии, выдала:
— Есть только один единственный способ учесть все детали «нулевой» кармы. Это самому выйти из круга причин и следствий. Обрести просветление.
— При всём уважении, товарищ советник, — заулыбался я, — если ты достигнешь просветления, то вычислителям это вообще никак не поможет, ибо программы и машины созданы непросветленными.
— Нет, это, конечно, звучит, — заговорил Штольм, попеременно искривляя губы в то в одну, то в другую сторону, — но мы же, всё-таки, учёные, и действуем соответственно и сообразно современным научным достижениям и представлениям о карме. Объяснение всему должно быть, иначе мир не смог бы существовать.
— Быть может, мир, каким мы его осязаем, не больше чем иллюзия нашего загрязнённого ума, — негромко произнесла Дарима, и лицо её отобразило отрешённость.
— Многие века науки против долгих тысячелетий духовного опыта, — подытожил Штольм. — Увы, мы пока так и не смогли найти точки соприкосновения этих начал.
Я встретился взглядом со Штольмом и слегка кивнул ему в знак согласия. Дарима снова смотрела в имевшееся и в Зале Макетов окно. Все несколько утомились, и в опустившейся тиши уже ни о чём серьёзном не думалось; сейчас уже трудно было поверить, что только что в этой комнате состоялся такой тяжёлый, эмоциональный разговор. А вот Гелугвий за всё время пребывания в зале почти не вступал в общую беседу. Никто не знал, какие стрелки важнейших рельсов переключились в его голове этот момент, и какие семафоры на неизведанных путях нейронных сетей памяти переменили сигнал на противоположный. Если бы кто-то пристально наблюдал за ним в тот вечер, то, возможно, заметил бы, что учёный учащённо дышит, усиленно выделяя пот и без конца теребя свои непослушные кудри. Но все мы, продалбливая острозаточенной киркой самости дорогу к воображаемой истине, видимо, слишком углубились в свои умозрительные пещерки, чтобы заметить происходящее на поверхности земли.
